И с этой Настей Родичевой откровенно не хотелось встречаться, как лезть в ледяную воду. Нужно сперва запастись положительными эмоциями.

В школе устроили конкурс среди учеников младших классов по рисунку на асфальте. Асфальт в Москве который уже день был мокрым, рисовать на нем можно было только под навесом, и хорошо бы в отапливаемом помещении — руки зябли. Поэтому мероприятие проходило в спортзале. Родители жались вдоль стен, дабы предоставить малолетним живописцам максимум оперативного простора. Турецкий, ежесекундно извиняясь, стал пробираться к Ирине, пристроившейся в самом дальнем от входа углу. Она была полностью поглощена созерцанием самозабвенно рисующей дочери и его, разумеется, не замечала. Половина папаш и мамаш пришли с «мыльницами» и видеокамерами, на Турецкого шикали: опоздал, толкается еще и мешает запечатлевать исторические минуты в жизни чад.

— Привет! — Он толкнул Ирину под руку и чмокнул в щеку.

Стоявшие рядом, очевидно, родители из Нинкиного класса, которых он не знал, а она знала, обернулись в их сторону. Ирина раскраснелась, как девочка, и, пряча глаза от окружающих, зашептала ему на ухо:

— Ниночка, наверное, выиграет, по крайней мере в своем классе. Она сказала, что папа у нее — главный герой и она подарит ему его портрет. Смотри, как у нее здорово получается!

Турецкий привстал на цыпочки и вытянул шею, чтобы получше рассмотреть Нинкино художество. Она изобразила всадника с пистолетом и буденновскими усами. Пол в спортзале был выкрашен темно-коричневой краской, поэтому всадник получился негритянским, в крайнем случае — загорелым арабским. На боку у скакуна Нинка старательно, прикусив от усердия язычок, выводила: «Мой папа».

Турецкий оглядел близлежащие произведения. Работа дочери отличалась от окружающих лишь одним: в центре композиции находился не кто иной, как родной отец, о чем недвусмысленно гласила подпись к рисунку. Не мама, не вся семья, не любимая собака, машина или пикирующий бомбардировщик. Он — Александр Борисович Турецкий, пусть и в негритянском обличье.

— Нинкин рисунок лучше всех! — прошептал он с гордостью Ирине на ухо. — Она у нас поддерживает семейную традицию, сама того не зная.

— Какую традицию? — не поняла Ирина.

— Ну, бабушка многоюродная, вернее, прабабушка…

Ирина удивленно посмотрела на него:

— Погоди. Откуда ты знаешь про бабушкин подарок?

Турецкого прошиб пот. Это ж надо! Домой приехал называется. Родные стены помогают расслабиться. Расслабился, идиот! Поскольку вразумительного объяснения на ум ему не приходило, да и откуда таковому взяться: не Фроловский же поведал в порыве откровенности, Турецкий решил свалять Ваньку:

— Ты что, Ирина моя свет Генриховна?! Сама же мне и сказала на даче у Фроловских. Или забыла уже?

— Турецкий, — она отстранилась, чтобы посмотреть на него строго, но взгляд вышел обреченным, — я, конечно, не могу за тобой с Грязновым в выпивке угнаться по слабой своей женской природе, но провалов в памяти у меня не бывает. Даже после возлияний…

Турецкий почувствовал себя последним подлецом и еще почувствовал — это не конец, разговор будет иметь тягостное продолжение, возможно, это начало целого сериала.

Ну кто его за язык тянул, обалдуя?! Он до крови прикусил предательский орган, но желанного облегчения не испытал.

— Прости! — вдруг сказала Ирина и пустила слезу: — Я, дура, и вправду забыла. Я ведь дала тебе индульгенцию… Но ты — молодец, Турецкий! — Она достала платок из сумки, вытерла глаза и попыталась улыбнуться: — Такую бабу приворожил! Родственницу к тому же. Я тобой горжусь!

Турецкий переминался с ноги на ногу. Правильней было бы поскорее уйти: с дочерью повидался, с женой поссорился — семейный долг, считай, выполнил, пора на работу. А там Ирина остынет, и можно будет ей запудрить мозги — не впервой. Однако Турецкий не трогался с места. Во-первых, объявили, что конкурс заканчивается, через пять минут начнут подводить итоги, а во-вторых, может, по поводу долгой разлуки Ирина оттает быстрее обычного и не придется переносить неприятную беседу на потом.

— Слушай, Саша…

Не Турецкий уже, Саша — хороший признак…

— Неужели ты прямо в Германии Качалову из-под носа Фроловского и всей его свиты увел?

— О чем ты говоришь, Ириш, честное слово! — сделал невинное лицо Турецкий. Как назло, в голову лезла квартира с двумя дюжинами часов в Мюнхене и оторванные колесики буржуйских кресел.

— Не прибедняйся!

Нинка закончила рисовать и радостно махала ему рукой. Она стояла в каких-то десяти шагах, но подходить и не думала — ждала, пока авторитетное жюри оценит ее труды.

Жюри трудов не оценило, директор сказал ей: «Очень хорошо, что ты так любишь своего папу» — и пошел дальше. Нинкина учительница добавила: «Молодец, Турецкая!» — и последовала вслед за начальством.

Нинка подошла насупленная. «Если сейчас она тоже разрыдается, я не выдержу», — подумал Турецкий. Дочь хотела ласки, но, видимо, стеснялась скопища народу, поэтому начала дергать его за рукав вниз. Турецкий присел и поцеловал ее в щечку. Нинка покосилась на мать и зашептала ему на ухо:

— Мама запретила мне приставать к тебе с глупостями, но я все равно пристану. Ты привез мне колготки, как у Клавы Шиффер, ты ведь был у нее в Германии?

Настя Родичева в траурном кожаном платье лежала на диване и слушала «Турецкий марш». В ее шикарной четырехкомнатной квартире на Тверской шел обыск.

Понятые — престарелый сосед-профессор и девушка-дворник, явно из московской лимиты, глазели вокруг, разинув рты. Нет, в квартире не было понятных человеку, выросшему в советском обществе, богатств — хрусталя, золота, стенок черного дерева, фальшивых картин Рембрандта, концертных роялей с клавишами из слоновой кости. Нормальная удобная мебель, ковровые покрытия, обычные, даже не галогеновые светильники. Но по количеству разнообразной аппаратуры квартирка могла сравниться разве что с космической лабораторией из западного фантастического фильма. Тут Настя не скромничала: вычстанция Альфа, мониторы на 32 дюйма, собственная спутниковая связь, цветной лазерный принтер формата A3, сканер сверхчувствительный: 24/96 тысяч точек на дюйм. В сравнении с этим остальные прибамбасы: устройство голосового ввода, аэромышь, магнитооптические дисководы и видеобластеры выглядели просто детскими игрушками.

Муровские оперативники перетряхивали шкафы и ящики столов, хотя в этом и не было особой необходимости: Родичева ничего не скрывала. На стеллажах выстроились бесконечные ряды компакт-дисков, на корешках которых можно было прочесть названия типа «МУР, локальные сети», или «Интерпол, Гонконг», или «ЦРУ, АНБ», и были это не просто названия. На дисках действительно хранились мегабайты, гигабайты и терабайты информации, выкачанные из взломанных сетей по всему миру. Там же обнаружился и компакт с исходниками так доставшей всех компьютерной игрушки «Кремлин тим».

Полстены над диваном занимала распечатанная в цвете купюра достоинством в миллиард.

— А может, хватит? — Турецкий нажал кнопку прямо на лазерном проигрывателе и вынул диск.

— А то что? — фыркнула Родичева. — Вы меня тоже из пистолета?!

— Ведите себя пристойно, — вежливо попросил Грязнов.

— Молчал бы уж в тряпочку, — огрызнулась она.

Грязнов, желая прекратить зарождающийся скандал, произнес очень официально:

— У вас еще будет возможность высказаться, а пока я попросил бы не шуметь и не мешать работать.

— Да пошел ты! — Родичева уселась на диване, скрестив ноги по-турецки и, дотянувшись до другого пульта, включила телевизор, потом видеомагнитофон, кондиционер, вентилятор. Грязнов просто сходил и вырубил пробки.

— Я последний раз прошу вас успокоиться, иначе нам придется заканчивать здесь без вас.

— А меня вы отправите в каталажку и будете трахать всем личным составом МУРа, да? — заявила Настя, срываясь на крик. — Что вы еще умеете? Стрелять во всех, кто вам не удобен, и трахать все, что движется?!