Темно уж было. Выходит. Саночки вынесла, одеялко на них положила и ушла. Потом возвращается. Тебя несет, закутанного, завязанного — кулек такой толстый. А сама все в том же пальтишке на рыбьем меху, в тех же ботиках, только вместо беретика — платочек шерстяной, красный. И варежки те же — маленькие, красные. Усадила тебя в санки, сверху еще какой-то шалью прикрыла и пошла.

Тут я и вышел из-за дерева.

— Анна… — говорю, а у самого и голоса нет, шепот сиплый. — Анна… это я…

Увидела она меня. Бледная, личико острое, все косточки видно… Как схватит тебя, как побежит! А тут трамвай к остановке подошел — она через дорогу, да и заскочила в него. И куда-то в угол забилась, даже и не посмотрел на нее… в последний раз…

Ну, взял я саночки, поставил на крылечко библиотеки, шаль оброненную туда же положил… И пошел домой.

А в глазах у нее такой был ужас, такое страдание… Значит, Нюта права оказалась. Забыть она хотела. Разве мог я против ее желания пойти?

И всю жизнь я ждал, что она меня позовет. Так это ожидание и плескалось у меня в душе, на самом донышке, как роса на листке. В любую минуту — слово бы сказала, да просто посмотрела бы поласковее, все бы бросил, и жену, и дочь, и работу, и партбилет бы положил, из Москвы бы уехал… Да что угодно!

Не позвала.

Я следил за ней потихоньку. Узнавал, как живет, не вышла ли замуж, или так — может, кто появился. Нехорошо, скажешь? Да уж, что хорошего. Нет, и замуж не вышла, и никого у нее не было, видно, хлебнула она со мной досыта — и любви, и страдания, и позора лютого… На всю жизнь хватило.

А потом я тебя увидел. На учительской конференции. Услышал, как ты поешь. Я даже не удивился. Конечно, у Анны и ребенок должен быть необыкновенный. Радовался. За нее и за тебя.

Потом пластинки твои стал покупать. Куплю, полюбуюсь твоим портретом и спрячу. Не хотел Машу тревожить. Нюрка тайничок мой нашла.

— Папа! Это мне? Вот здорово! Это же мой любимый певец, его пластинки и не достать. А ты вон сколько сразу купил! Это мне сюрприз, да?

Да, говорю, тебе. Сюрприз.

Тут же завела на полную громкость. И давай каждый день крутить. До того закрутила, заслушала, скоро пришлось новые покупать…

И все у меня хорошо. Нюрка на зубного врача выучилась, работает и зарабатывает прилично. Замуж вышла — тоже за врача, за детского хирурга. Сын у них, в школу уже пошел.

Вот и все.

Не знаю, хорошо ли я сделал, что тебе все это рассказал. Ты как думаешь?

Вадим молчал. Что можно сказать в такой ситуации? Заплакать, обнять старика? Или вскочить и уйти, не попрощавшись? Он и сам не знал, что с ним происходит, какие чувства, какие эмоции сейчас теснятся в его душе. И жалость, и обида, и внезапное озарение — Господи, как же мы похожи! Не внешне, то есть внешне, наверное, тоже, это он потом разглядит. Но характером и всей жизнью. Сплошные совпадения.

И у Вадима был идеальный отец-герой, которого он никогда не видел, но которому должен был подражать и с честью нести его имя. Только все не так оказалось. И у Вадима была идеальная мать — преданная своему делу, строгая, недосягаемая в своей безупречности. И Вадим пожалел однажды испуганную плачущую девочку и сказал ей: «Выходи за меня замуж!» Но тут уж совсем иначе вышло.

И встретил он свою единственную любовь, свое невероятное счастье — Альбину… И отступил, испугался. Но отец ведь не испугался, мама сама не захотела. Откуда же теперь знать? Если бы он был настойчивее, если бы ничему и никому, даже ей самой…

И Вадим грустно усмехнулся. Хорошо других судить, а сам-то?

Он повернулся к отцу:

— Пойдем, я тебя отвезу. Я на машине.

Тот внимательно посмотрел на него — не ослышался ли? Нет, в самом деле — «ты» сказал… Отвернулся, прикусив задрожавшие губы, перевел дыхание и ответил спокойно, буднично:

— Спасибо. Машина — это хорошо. Мне вот тоже все обещают — как участнику войны и инвалиду. С ручным управлением. Да все у них фонды с фондами не сходятся.

Подхватил лейку, хозяйственную сумку, которая, оказывается, была спрятана под лавочкой, и они пошли по скрипящему гравию дорожки. Вадим заметил, что отец заметно припадает на правую ногу, хотя и старается идти ровно и легко.

Всю дорогу молчали. Отец только пару раз подсказал, где свернуть.

Машина остановилась возле подъезда. Отец засуетился, не сразу нашел ручку, чтобы открыть дверь. Вадим помог ему.

— Во-он наши окна на третьем этаже, — сказал отец. — Видишь, Маша в окне стоит, меня выглядывает. Беспокоится уже… Может, зайдешь? Она рада будет.

Вадим покачал головой:

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

— Конечно, конечно, — торопливо закивал отец. — Представляю, как ты занят.

Вадиму стало жаль его.

— Мне и правда сейчас некогда. Мне по делам надо. Я потом обязательно к тебе приду.

— Вот хорошо! Ты, пожалуйста, помни, что у тебя родня есть… Ну, ты вон какой — знаменитый, заслуженный. А мы люди простые, может, даже скучные. А все-таки родня. Не один ты, понимаешь?

— Понимаю, — тихо сказал Вадим. — А почему же ты ко мне не пришел тогда… когда мама умерла?

Отец съежился, опустил голову и засопел. Потом смущенно забормотал:

— Болел я. Инфаркт у меня был. — Он помолчал и сказал уже спокойно, с некоторым отчаянием полной откровенности: — Нет, не в инфаркте дело. Не думал я о тебе тогда. Не думал, и все. — Неожиданно лицо его просветлело. — Я ей про себя рассказывал, а она мне — про Пушкина. Смешно?

Вадим печально улыбнулся:

— Нет, не смешно. Мне, во всяком случае, не смешно. Я это всю жизнь слышал: «У Пушкина все есть».

Отец оживился, схватил его за руку и тихонько засмеялся счастливым детским смехом:

— Правда? Ах, как хорошо! Я ведь совсем необразованный был, у меня считается неоконченное высшее, а Пушкина я в школе прошел да и забыл, я больше математику и физику любил, а стихи — это, думал, для девчонок… Она мне про дуэль рассказывала. Почему такая рана была страшная. Пули ведь сами лили, они получались неправильной формы, со смещенным центром тяжести. Ну, это я понял. Попадет такая дрянь и ходит по всему телу… И он так мужественно держался, что даже врачей обманул. Они только на второй день стали ему опий давать…

Долго объясняю, да? Не умею коротко говорить. Учитель… Я и сейчас все время Пушкина читаю. И все стихи у него — про Анну… Что ты смеешься, поживи с мое — поймешь. Вот есть такое коротенькое. Про Ленинград, конечно, но для Москвы тоже годится. И вообще, Пушкин Москву больше любил.

Это — про Анну! И про меня немножко. Как я жил без нее? Знал, что ходит она по этому городу своими маленькими ножками, с этими светлыми, именно что «золотыми» завитками на затылке… И было мне «жаль немножко» умереть… А когда не стало ее…

Лежу в больнице, весь проводами опутанный, иголками исколотый, «утку» под меня суют… Старый, гадкий, сам себе противный. И думаю — отстаньте вы от меня, надоели!

Машенька ходит каждый день, моет меня, переворачивает… Вот один раз сидит и кормит меня с ложечки бульоном. А я отворачиваюсь, плююсь. И говорит она, будто случайно вспомнила:

— Вадюша, я на кладбище была, у Анны Станиславовны. Памятник хороший, красивый. А могилка ужас как запущена, сорняками заросла. Ты бы съездил, посмотрел… Цветы надо бы посадить. Да и оградку до зимы поставить.

Я на другой день встал и пошел.

Ну, все. Пойду я. А ты заходи, когда сможешь.

Вадим смотрел, как седой прихрамывающий мужчина заходит в подъезд, как за ним закрывается дверь, вновь открывается, нет, это не отец, это какая-то женщина вывела на прогулку немолодого понурого спаниеля. Вадим еще какое-то время сидел, упираясь лбом в сложенные на руле руки, потом решительно выпрямился, повернул ключ зажигания и сорвался с места. Взвизгнули покрышки. Старый спаниель от неожиданности подпрыгнул, с лаем помчался за ревущим железным чудовищем и, размахивая ушами, бежал через весь двор, пока машина не свернула за угол.