— Вань, — тихо, ласково окликнул Никита.

Иван обернулся.

— Приходил-то зачем? — все так же ласково спросил Никита.

Иван затравленно дернулся, еще больше сгорбился и пробормотал:

— Да так…

И пошел, почти побежал, нелепо размахивая руками, сгорая от стыда.

Но Голощекин его еще не отпустил.

— Вань! — крикнул он.

Иван дернулся, словно от удара в спину. Медленно, мучительно медленно он оглянулся. Никита лучезарно улыбнулся и помахал рукой:

— Вань! Ну пока!

Иван кивнул и прошептал:

— Пока.

И наконец побрел по улице, чувствуя себя совершенно опустошенным и нечеловечески усталым. Противоречивые чувства владели им. И злость на самого себя — струсил, не сказал… И чувство вины — Никита ничего не знает, даже не подозревает, считает его, Ивана, верным другом… И черное отчаяние — как же теперь быть, нельзя же так жить, в противоестественном тройственном союзе… Иван чуть не плакал.

Никита долго смотрел ему вслед, и, пока Столбов не исчез из виду, на лице его сохранялось выражение глуповатой озадаченности и обиды — он не сразу вышел из образа радушного хозяина, от которого внезапно и беспричинно сбежал дорогой гость.

Потом вдруг — словно окно захлопнулось — лицо сделалось жестким и хитрым. Голощекин коротко хмыкнул и по-птичьи дернул головой. Засмеялся беззвучно.

Бежит, голубчик. Беги-беги, пока можно, недолго тебе еще скакать. Поговорить ему захотелось. Освободиться решил. Слинять. Погоди, дружок, я тебя еще повожу, крючок-то только жабры зацепил. А ты заглотни как следует, чтоб до самого нутра дошло, чтоб за кишки зацепилось! Вот тогда и потянем.

Никита чувствовал легкий озноб и учащенное сердцебиение. Как удачливый игрок, сорвавший крупный куш. Или охотник, загнавший наконец давно преследуемого зверя. Он знал, что такое азарт. Играть и выигрывать — в этом был смысл его жизни. Но ему были смешны дураки, проигрывающие состояния в карты или в рулетку. Нет, это все забавно, при случае стоит попробовать. Но все-таки самая интересная игрушка — это человек. Теплый, кровоточащий, живой. А самая лучшая, самая увлекательная игра — это игра без правил. Правила устанавливает он — Никита Голощекин. Каждый день — разные. Чтоб не скучно было.

Управлять людьми — занятие увлекательное, затягивающее, острое. Управлять так, чтобы они понятия не имели, что кто-то дергает за веревочки. Вот истинное искусство. Когда Голощекин получит то, к чему стремился всю свою жизнь, — а он непременно получит все, — его, вполне возможно, постигнет разочарование. Поскольку, как известно, процесс зачастую важнее и интереснее результата.

Никита вздохнул. Быстро парнишка сломался, а хотелось позабавиться как следует — привести его домой, понаблюдать, как они с Мариной стараются не смотреть друг на друга, трясутся, как заячьи хвосты. Ну ладно, наше от нас не уйдет.

В сущности, все они уже были мертвы — сержант Братеев, лейтенант Столбов, любимая жена Марина… И еще не знали об этом, шевелились, карабкались куда-то, думали свои простенькие думы и надеялись на свои маленькие счастья. А Голощекин смотрел на них сверху и ласково улыбался. Он их не обидит. Убьет не больно. А может, и больно. Если передумает.

А Маринка смо-отрит. Гадает, что ему Столбов наговорил. И что Никита понял из его жалкого лепета. Знает или не знает… Знает или не знает…

Да что ты, милая, ничего я не знаю. Я тебе верю, как самому себе. Я тебя люблю больше жизни. Твоей жизни, дорогая.

Голощекин повернулся и радостно помахал Марине, стоявшей у закрытого окна.

Она давно там стояла и видела всю сцену. Их объятия (это Голощекин специально для нее придумал), разговор… И как Иван вырвался и ушел. Конечно, Марина не могла ничего слышать и теперь гадала, что там между ними произошло. Что Иван сказал Никите? И что Никита ответил ему? Почему Иван так стремительно ушел? Господи, да что же там произошло?!

Голощекин вошел в квартиру. Марина по-прежнему стояла возле окна.

— Тебе плохо? — нежно спросил он. — Ты вся бледная.

Никита подошел к жене, принялся растирать ей руки, согревать своим дыханием. Потом поднял на нее любящие глаза.

— А-а, ты скучала по мне. На пять минут тебя оставить нельзя… Сразу к окошку кидаешься!

Он обнял ее и, словно не замечая удивленного отчужденного взгляда, поцеловал душистые светлые волосы. Марина покорно склонила голову ему на грудь и спросила равнодушно, как бы между прочим:

— Иван зачем приходил?

Голощекин, поглаживая ее обнаженные руки, мимолетно усмехнулся:

— Да так… Про тебя спрашивал, — и с удовольствием почувствовал, как напряглось ее тело, сжалось, словно в ожидании удара. — Неласковая, говорит, у тебя Марина стала…

Руки его скользнули вниз, ощупывая и оглаживая Маринин живот. Она напряглась еще больше. Голощекин теснее прижался к ней и прошептал с умилением:

— О-о… Волнуется! И он волнуется. Нельзя… нельзя…

Марина почувствовала нестерпимое отвращение и оттолкнула его руки — от себя и от ребенка. И тут же пожалела об этом, испугалась — он все поймет. Но Никита не понял. Не обратил внимания. Включил телевизор и плюхнулся в кресло.

Марина пошла на кухню подогреть ужин. Ничего не случилось. Все нормально. Обычный вечер обычной семьи.

Под красным абажуром с бахромой, в кругу теплого света стояли полупустая бутылка «Столичной» и граненый стакан. И никакой закуски. Вячеслав Ворон в ней не нуждался. Он надеялся напиться до потери сознания до того, как Альбина вернется домой.

Татьяна Львовна, исхудавшая так, что пергаментная полупрозрачная кожа плотно обтянула костяк ее тонкого благородного лица, держала на коленях вязание, но даже не пыталась им заниматься. Она смотрела прямо перед собой.

Они молчали. Они давно уже молчали. Много дней. С тех пор как Альбина уехала. А потом она вернулась, но они продолжали молчать. Потому что вернулась не та Альбина, о которой они могли говорить.

Горлышко бутылки звякнуло о край стакана. Стакан исчез из светлого круга, а затем снова появился — уже пустой. Ночь стояла за окном, теплая летняя ночь. Даже душная. Ворон снял влажную от пота рубашку и швырнул ее на пол, остался в одной майке. Татьяна Львовна словно очнулась, схватилась за спицы и провязала несколько петель. И снова застыла, глядя в стену. А Ворон сидел лицом к двери и смотрел на нее, не отрываясь, будто надеялся силой своего взгляда втянуть Альбину в эту дверь.

В такие чудные ночи спать грешно. Народ и не спал. В открытых окнах плескалась музыка — где магнитофон, а где гитара, сопровождавшая нестройный, но душевный хор. Пожилые люди степенно прогуливались по ярко освещенным улицам, парочки прятались от света фонарей за спасительной листвой деревьев.

Альбина возвращалась домой. На ней было коротенькое белое платьице в обтяжку на тоненьких лямочках. То ли ей было все равно, что надеть, то ли она специально выбрала такое — на белом хорошо видно. Впрочем, в данный момент назвать ее одеяние белым можно было только с большой натяжкой. Спереди платье покрывали темные пятна, а сзади оно было измятым и сплошь бурым от налипшей грязной земли. Травинки запутались в ее растрепанных волосах. Она шла, чуть покачиваясь на высоких тонких каблуках. Не то чтобы пьяная, а так, навеселе. Альбина курила на ходу, нервно сбивая пепел резким щелчком указательного пальца.

Две немолодые тетки в костюмах джерси — а куда еще надеть дефицитные тряпки в крохотном захолустном городке, как не на вечерний променад? — медленно прогуливались по асфальтированной дорожке, как вдруг из теплой благоухающей темноты навстречу им вышла Альбина. Она невидяще прошла между ними, будто сквозь них. Глаза ее были полуприкрыты.

Тетки на мгновение остолбенели, провожая Альбину взглядами, пока ее выпачканное землей и травой белое платье не скрылось за поворотом. Одна из них покачала головой — скорей, сочувствуя, чем осуждая, а другая даже сплюнула от возмущения и бросила вслед Альбине короткое выразительное словцо.

Альбина не слышала. А если б и услышала, то не обиделась бы. Какие могут быть обиды? Она сама выбрала для себя такую жизнь. Другой не получилось, она пыталась с ней расстаться, а ей не дали. Значит, это ее новая жизнь, и она может делать с ней все, что захочет.