Вернулся Керзон, сел напротив и забормотал, что, пожалуй, Вадим, прав, никакие они не сексоты, так, потаскушки. И хорошо, что избавились, теперь хоть поспит спокойно, а то ведь он, бедный Керзон, всю ночь не спал, караулил, чтоб не стибрили чего. Вот и пиджак Вадима со всеми документами, билетами и деньгами он сразу взял и положил себе под голову. Мало ли… Ищи потом этих девок.
Вадим решительно прервал добродетельного и заботливого Керзона:
— Какая следующая большая станция?
Керзон озабоченно почесал лысину.
— Короче, узнай у проводников. Я сейчас умоюсь, приведу себя в порядок. Потом позавтракаем. А на ближайшей станции сойдем. И поедем обратно.
Керзон застыл. Сначала он вообще ничего не мог сказать. Его душили эмоции. Потом побагровел и зашипел, захлебываясь ядом:
— Ты что?.. Ты рехнулся? Ничего не помнишь? Да мы чудом живые ушли! Чу-удом — говорю тебе! Сиди тихо и не возникай! Керзон, конечно, тебе друг, товарищ и брат, а также нянька и мамка, но и у Керзона терпение не железное. Ты хоть помнишь, что вчера произошло?
Вадим неохотно пробурчал:
— Ну говорил он там что-то… про доллары…
Керзон вскочил, заметался в тесном пространстве.
— Ах что-то! Ах про доллары! Ничего себе пустячок! Не что-то, милый мой, а очень даже подробно и точнехонько. Ты у них, видать, давно под колпаком… А я, дурак, с тобой связался. Тоже думал, что за знаменитым, заслуженным, всенародно любимым следить не будут… Ну да, держи карман! Ничего для них нет святого!
— Подожди, — остановил его Вадим. — Да не прыгай ты, как блоха, сядь и объясни. Я-то тут при чем?
— Ты-ы?! — изумился Керзон. — Да ты-то как раз при всем. Ты и есть главный валютчик. Я ведь только исполнитель, мелкая сошка… А ты главарь.
Вадим схватился за голову, поморщился.
— Добудь-ка мне минералки… Голова трещит. Что ты несешь? Какой я главарь?
Керзон даже в гневе и злобе оставался все-таки Керзоном — прирожденным администратором. Он без слов полез в свою сумку, достал бутылку боржоми, ловко откупорил ее при помощи собственного обручального кольца и протянул Вадиму.
Вадим с наслаждением выпил всю бутылку залпом, отдышался и даже повеселел. Он все еще не понимал угрожающих речей Керзона.
— Я никаких долларов не покупал, — спокойно возразил он. — Правильно? Никого я не знаю, никаких валютчиков. Так с чего бы я главарь? Главарь у банды бывает.
Керзон посмотрел на него, как на капризного и слабоумного ребенка.
— Да вот мы с тобой и есть банда. Двое — уже групповуха. Уголовный кодекс надо читать. Доллары я покупал для тебя и на твои деньги. Ты их перевозил за границу. Это называется контрабанда. Там ты покупал дефицитные товары в количествах, не предназначенных для личного потребления, и продавал в Советском Союзе по завышенным ценам. Это — фарцовка. То есть спекуляция. Ну, сколько статей получается?
До Вадима наконец дошло. Он беспомощно развел руками:
— Но как же… Ты же говорил, что ничего не будет… Что все так делают…
— А я мог тебе запретить? — искренне удивился Керзон. — Конечно, все так делают… во всяком случае, многие… Правда, не в таких размерах. А главное, они не заводят романов с женами гэбэшников! Ты хотел квартиру, потом — машину, еще ты хотел импортную аппаратуру, заграничные шмотки…
— Я хотел? — изумился Вадим.
— А кто? — в свою очередь изумился Керзон. — Я тебе говорил — сиди тихо, не высовывайся. Нет! У великого певца все должно быть не как у людей! Ты ведь даже унитаз из Германии припер. Или аккумулятор… Помнишь? Я тебя предупреждал, что это плохо кончится! Но ты же не слушаешься старого Керзона… — Керзон врал так вдохновенно, так эмоционально, что и сам поверил в собственные выдумки и смахнул вполне реальную слезу.
И тут Вадим сделал самое ужасное, что только можно было сделать: он лишил разошедшегося и расчувствовавшегося Керзона аудитории. Просто вышел.
Он умылся, побрился, заказал проводнице кофе. Вернувшись в купе, переоделся и не только физически, но и морально ощутил себя лучше. Мысли и чувства прояснились.
Вадим выпил кофе, со стуком поставил стакан в металлическом, с выдавленными виноградными гроздьями, подстаканнике на столик и посмотрел на раздраженного — оттого, что не доругался — Керзона с веселым отчаянием:
— Ну что ж. Пусть мне не удастся доказать, что именно ты втянул меня во все эти махинации с долларами, джинсами и дубленками.
Керзон побагровел и зашипел что-то невнятное, но очень ядовитое.
— Пусть. — Вадим бесшабашно махнул рукой. — Я иду сдаваться. Полагаю, мне зачтется явка с повинной и чистосердечное признание. А также все мои звания, премии и шефские концерты в воинских частях и заводских цехах… Отсижу. Выйду на свободу с чистой совестью и начну жизнь сначала. Альбина… она поймет и простит меня. Она будет ждать.
Керзон наконец справился с душившей его злобой и обрел дар речи.
— Ждать? — тихо спросил он. — Откуда она тебя ждать будет? С кладбища, что ли?
— Ну зачем же так трагически? — Вадим поддразнивал Керзона с каким-то детским удовольствием. — Я еще молод, вполне здоров. Да и не сошлют же меня на каторгу, как декабриста, не того я калибра разбойник, чтоб меня в кандалы заковывать.
В глубине души Вадим не верил, не мог всерьез верить в то, что его посадят в тюрьму, в тесную камеру, за решетку… Всю жизнь он был отличником — из семьи отличников, — и даже когда обрушившаяся на него катастрофа поколебала его уверенность в том, что жизнь хороша и жить хорошо, и потом, когда он пил, срывал концерты, когда его карьера покатилась под откос и его перестали принимать в больших городах и престижных залах, даже тогда в самом дальнем, заветном уголке души живо было убеждение, что это так, временно, что он, конечно, нашалил и нахулиганил, но завтра (в понедельник, в первый день нового года) он исправится. И все будет хорошо. Так оно и произошло. Он встретил Альбину, встретил свою настоящую любовь, голос вернулся, и вернулось счастливое ощущение правильной, хорошей жизни…
Он был уверен, что его простят. Пожурят, конечно, поругают, может, даже очень сильно поругают, покричат, ногами затопают… А потом простят. Всегда прощали. Мама, учителя, начальники в Госконцерте и Министерстве культуры, гаишники, соседи, публика…
— И сколько, ты думаешь, тебе дадут? — сухо спросил Керзон, серьезно спросил, не принимая веселого, бесшабашного тона Вадима.
— Ну, года три… — Вадим посмотрел на Керзона, понял, что не угадал, и поправился: — Лет пять…
— Дурак ты или прикидываешься? — сквозь зубы процедил Керзон. — Это раньше было от пяти до десяти. А Хрущ закон переменил — по своему хотению. И расстреляли при нем валютчиков. Причем задним числом, по выправленному Хрущевым закону засудили и расстреляли. Помнишь такое дело?
— Н-нет… — потрясенно прошептал Вадим.
Керзон кивнул:
— Ну да, откуда же тебе это помнить. Ты тогда маленький был, глупый, валютой не интересовался. Ты и сейчас глупый и дальше своего носа не видишь. Живешь, как в скорлупе. Поскольку ты главный, а я при тебе так, в шестерках бегал, то тебе дадут вышку, а я пойду по Владимирке в кандалах, вроде декабриста, как ты говоришь… Ты и сейчас-то этой своей Альбине не нужен, а уж с пулей в башке — и подавно.
Вадим почувствовал, как все поплыло перед глазами. Или это поезд так быстро мчится? Мелькает, мелькает все…
— Меня расстреляют? — с удивлением спросил он.
— Расстреляют.
— Есть такой закон?
— Есть.
Нет, Керзон не шутил и не запугивал его.
И Вадим поверил.
Расстреляют… Говорят, это делают в узком коридоре, темном, длинном. Ведут как будто к врачу или в баню. Человек и не знает ничего. Охранник неожиданно отступает в сторону, в специальную нишу, за спиной открывается окошечко, высовывается рука с пистолетом, нажимает курок… И тела казненных не выдают родным, хоронят безымянно в неведомом месте. А может, сжигают. Откуда он это знает? Кто-то рассказывал. А может, и не рассказывали, может, он всегда это знал, может, каждый советский человек с определенных пор рождается с этим знанием.
