Она мягко отвела шкатулку:

— Ну какие это драгоценности? Это же бижутерия.

Татьяна Львовна послушно поставила шкатулку на стол. Альбина поднатужилась, и проклятый чемодан наконец закрылся.

— Да… И надень шубу.

Татьяна Львовна засмеялась:

— Но, ягодка, лето сейчас!

— Зато не придется в руках нести, — терпеливо объяснила Альбина. — Все. Бери сумку, она полегче. А я возьму чемодан. Ну, пошли.

— Подожди, — вздохнула Татьяна Львовна. — Присядем на дорожку.

Они сели и молча сидели несколько минут. Татьяна Львовна оглядела комнату, по которой словно пронеся ураган — вещи разбросаны, дверцы шкафа раскрыты настежь, ящики комода выдвинуты.

— Альбиночка, ты уверена?

Альбина умоляюще прижала руки к груди:

— Бабуля! Ну о чем ты говоришь? Когда ты его увидишь, ты все поймешь. Ты полюбишь его. Он — удивительный, единственный! Он такой талантливый! Ты даже не представляешь себе, какой Вадим талантливый! Он сам этого не понимает. Он такой скромный, добрый… И он тебя полюбит, он уже тебя любит! Мы поедем в Москву!

— В Москву… — эхом откликнулась Татьяна Львовна. — Неужели я еще увижу Москву?

— Увидишь, бабуля, увидишь, если мы не опоздаем на поезд. Идем же! Машина ждет.

Они вышли из дома, две хрупкие женщины — молодая и старая. Альбина клонилась вправо, тонкую руку ее оттягивал огромный чемодан. Татьяна Львовна едва поспевала следом. На плечи ее была накинута шуба. Конопатый солдатик хмыкнул, отобрал у Альбины чемодан, помог сесть в машину. Татьяна Львовна со вздохом облегчения сняла шубу и положила на колени. Альбина обняла ее и положила голову ей на плечо. Она все еще не верила. Ушла, убежала, свободна, свободна…

Неожиданно Татьяна Львовна всполошилась. Она судорожно вцепилась в ручку двери, подергала. Дверь открылась, и Татьяна Львовна начала неловко выбираться из машины. Альбина схватила ее за руку:

— Бабуля, ты куда?

— Я забыла альбом с фотографиями!

Альбина решительно втянула ее обратно в «газик» и сказала непривычно жестким голосом:

— Нет! Ты что? Ты мою жизнь хочешь поломать?! — И добавила после паузы, чуть слышно: — Опять.

Татьяна Львовна затихла, сложив дрожащие руки на коленях.

— Поехали! — крикнула Альбина.

«Газик» отъехал от дома, развернулся и помчал, пыля.

Из разросшегося кустарника выскочил Ворон, рванулся следом, на ходу расстегивая кобуру. Голощекин догнал его, перехватил, сжал его руку железными тисками, засмеялся тихо, сквозь зубы:

— Дура-ак… Убить, что ли, захотелось? Дело хорошее. Каждому иной раз убить хочется. И мне иной раз… Да ведь ты не убивать жену-то вроде хотел, а вернуть. Вернуть ведь?

— Вернуть… — прохрипел Ворон.

— Ну. Возвращать тоже умеючи надо. Ладно, схватишь ты ее, скрутишь, запрешь. Крик, слезы, срамотища! Хорошо. Свяжешь, рот заткнешь. Так, что ли?

Ворон молчал, глядя в пространство стеклянными слезящимися глазами.

— Ты ведь сутками при ней сидеть не будешь, — продолжал Голощекин. — Или будешь? — Он тряхнул особиста, и тот обмяк, словно тряпичная кукла.

— Не буду, — прошептал Ворон.

— Так она у тебя опять сбежит! — Никита захохотал, показывая крепкие белые зубы. — Сбежит, как миленькая! Ну и гоняйся за ней по всему Союзу, под каждый куст заглядывай!

Ворон опустил голову. Никита говорил правду, страшную безнадежную правду.

Голощекин закурил, со смаком плюнул в траву и приобнял особиста.

— А ты поверни дело так, чтобы она сама вернулась. Да не просто вернулась, а приползла! Жалкая, несчастная, с переломленным хребтом, чтоб твой дом был единственным для нее приютом, чтоб она руки тебе лизала, в ногах валялась — только прости да прими обратно! Вот как надо!

Окаменевшее лицо Ворона свела судорога.

— И как же это сделать? Чтоб сама?

Голощекин игриво ткнул его кулаком в бок. Он развеселился, ему не стоялось на месте, он ломал попавшиеся под руку ветки, скручивал их и бросал. Посмеивался, играл бровями.

— Как? Просто. Слово надо знать. Волшебное… Не знаешь? А я знаю. Ну, мы же с тобой друзья! Друзья? — спросил он вкрадчиво и угрожающе.

— Друзья, — кивнул Ворон.

— А для милого дружка — хоть сережку из ушка! — паясничал Голощекин. — Верну тебе супружницу, верну, в лучшем виде!

Он смотрел на дорогу, на которую медленно оседала пыль, поднятая «газиком». Глаза его сузились, потемнели, скулы заострились, нехорошая, страшная гримаса исказила на миг лицо.

— Едут… Радуются… Спаслись, убежали, обманули Голощекина… Ну ну. Попрыгайте пока, порадуйтесь волюшке. А я раз! И скогтил! Попалась мышка. Человека хорошо давить, когда он этого не ожидает. А лучше всего — когда ему хорошо. Он тогда тепленький, мягонький…

И вдруг замолчал, прервал свои откровения, уловил звериным чутьем странный, оценивающий взгляд Ворона. Засмеялся тепло, открыто, разгладил лицо — и снова стал своим парнем, нормальным мужиком, даже простоватым.

— Да ты не боись! Никого не обидим. Все будут живы-здоровы и довольны. Все устаканится. И заживешь ты дружно-семейно. Совет да любовь!

…Вадим прошелся по перрону, прогулялся вокруг нехитрой клумбы, сходил пару раз посмотреть на пыльную ухабистую дорогу, по которой уехала Альбина. День был жаркий, безветренный, густой струящийся воздух молчал, и казалось, само время остановилось. Кузнечики трещали все глуше, глуше — и замолкли. Устали. А может, уснули. Из клумбы, где розовые цветы, беспородные и выносливые, стояли плечом к плечу с буйными сорняками, вышел грязно-белый ободранный петух, посмотрел на Вадима круглым злым глазом и ушел обратно в заросли — выковыривать толстых ленивых червяков.

Вадим еще раз взглянул на часы, убедился, что прошло всего восемь минут с тех пор, как он в последний раз проверял время, и отправился в зал ожидания. Это, собственно, был даже не зал, а так, довольно большая пустая комната с парой деревянных скамеек вдоль стен. Никого там не было, никто не собирался уезжать, никто не ждал поезда. Вадим прошелся из угла в угол, закурил, оглядываясь в поисках пепельницы или урны.

В зал ожидания вошел солдат, лениво вошел, будто гулял да и заглянул от скуки. Прошел мимо Вадима, задев его плечом, и обернулся, будто только что заметил.

— Папиросочки не будет?

Вадим вынул из кармана пачку и, добродушно улыбнувшись, протянул парню. Тот ловко выхватил сигарету, но закуривать не стал, засунул за ухо и пошел развинченным, каким-то ненатуральным шагом по залу. Но Вадим уже не обращал на него внимания. Он еще раз посмотрел на часы, а когда поднял глаза, то увидел перед собой второго солдата — похожего на первого и выскочившего неизвестно откуда, как черт из табакерки. И этот так же, довольно нахально спросил:

— Папиросочки не будет?

Вадим снова вынул из кармана и протянул ему пачку. Солдат выхватил из пачки сигарету, сунул за ухо и пошел по залу — вдоль стены, навстречу первому солдату.

Когда появился третий, Вадиму стало как-то не по себе. Его будто уволокло в ночной кошмар, навязчивый, повторяющийся, вязкий.

Солдат стоял и с нехорошей ухмылкой смотрел на Вадима.

— Сигарету? — спросил Глинский, вслушиваясь в звук своего голоса и пытаясь избавиться от ощущения какой-то мутной давящей угрозы, исходившей от этих странных одинаковых людей, окруживших его, — он слышал, как двое ходят за его спиной, нарочно шаркая, волоча ноги.

— Ага! — кивнул солдат, покопался в пачке, глядя Вадиму в глаза, выволок две сигареты и посмотрел на них с наигранным удивлением, словно фокусник, вытащивший из шляпы кролика.

Вадиму стало душно и захотелось выйти на улицу. Он повернул к двери и столкнулся со здоровенным парнем в солдатской форме. Жирное щекастое лицо его почти лежало на круглых покатых плечах и прямо-таки сияло предвкушением какого-то необыкновенного удовольствия.

— Закурить бы, — пропел он сладким голоском, слишком высоким для такого грузного тела, и выдернул из протянутой руки Вадима всю пачку. А потом, глядя поверх его головы, спросил деловито: — Все в сборе?