Откуда Голощекин знает о докладной Братеева? Ворон никому о ней не рассказывал. Он вообще не подчинялся начальнику заставы, у него было свое начальство по его особому ведомству. А в докладной было немало интересного. Изложено, конечно, коряво, туповато, но… Оба китайца назвали фамилию Голощекина. Это, положим, еще не улика. Разведка работает. Если мы знаем всех их офицеров по ту сторону границы, всяких там Циней и Ляней, отчего же им не знать наших Ивановых и Петровых. Но тогда при чем тут наркотики? Контрабандист не может быть связан с разведкой, он сам ее должен бояться, как черт ладана. Или у этих узкоглазых все не так? Ну да, как же! Разведка — она и в Африке разведка. И Голощекин не хотел проверять фанзу, тянул как мог. Решился, только когда Братеев пригрозил обратиться непосредственно к начальнику заставы или к Ворону… А теперь и допрашивать некого. Один убит, другой ушел. Зачем убили? Оружия у китайцев не было. Черт, голова болит! С тех пор как уехала Альбина, он пил каждый день, а есть совсем перестал. Альбина… Черт с ними, с китайцами и контрабандистами… Альбина!

Молчание затягивалось. Голощекин, отбросив игры в психологию, попер напролом:

— Тебе нужна жена, а мне нужна бумага!

Ворон поднес ко рту стакан, на пальце одиноко и тускло блеснуло обручальное кольцо. Особист глянул на него, болезненно сморщился и выдохнул:

— Согласен. Все?

Голощекин перевел дыхание, расслабился. Клюнуло! У Голощекина всегда клюет.

— Все! — Никита откинулся на спинку стула, развалился, оглядел разгромленный, залитый водкой стол, метнул свой разбойничий нож и нанизал на него кусок колбасы. Кинул в рот и, жуя, пробормотал быстро, невнятно, без церемоний — как соратнику, как сообщнику: — Ты там мне материалы подготовь на этого соловья, как его там…

— Глинский, — с готовностью подсказал ненавистное имя особист.

— Во, Глинский! — хохотнул Никита и с размаху воткнул нож в стол, припечатывая договор.

Альбина торопилась жить. Может быть, потому, что для нее это было совершенно новое чувство. Долгие годы она не жила, а существовала. Медленно тоскливо умирала. Каждый день тянулся, как целый век, минуты падали на сердце ледяными каплями, вымораживая ее человеческую, женскую суть. И тут произошло чудо. Любовь. Счастье. Вадим.

Альбине жаль стало бездарно тратить драгоценные мгновения на всякие пустяки, вроде сна или еды. Каждую минуту надо было жить для Вадима, для его таланта, для искусства.

Она проснулась на рассвете, и явь показалась ей продолжением сна, только гораздо счастливее. Альбина встала осторожно, чтобы не разбудить Вадима, и старалась не смотреть на него. Она уже знала, что если взглянет, то засмотрится и застынет на долгое время. А дел было много.

Альбина оделась, тщательно причесалась и накрасилась. Она должна быть красивой. Все, что окружает Вадима, должно быть красивым.

Она заглянула в концертный зал, который находился в здании гостиницы, отчитала уборщицу за то, что вчера на концерте вот здесь, здесь и здесь была пыль. А пыль для певца — это яд! Потом отправилась в ресторан и заказала для любимого завтрак. Зашла к кастелянше, которая занималась гардеробом Вадима и остальных участников концерта.

— Зоенька! Проверьте — детский хор должен быть в отглаженных белых рубашках!

— Хорошо, — с готовностью ответила Зоя.

Вообще, Альбина сама не подозревала о том, что может быть столь решительной и настойчивой. От ее ленивой созерцательности не осталось и следа. Целыми днями она находилась в состоянии лихорадочной деятельности: уговаривала, убеждала, настаивала, командовала и заставляла. И ее слушались. И при том никто не обижался и не возражал. Может, потому, что в ней не было ни капли хамства, тщеславия, высокомерия. Было только пылкое служение Искусству.

Альбина спустилась на первый этаж, в холл. Представительницы прекрасного пола в возрасте от тринадцати до тридцати лет, разряженные в пух и прах и густо накрашенные, живописным полотном покрывали все пространство от входа до лифта. Альбина мельком глянула на этот групповой портрет любительниц популярной музыки и обратилась к администратору в бюро приема, не слишком громко, но и не понижая голоса:

— Голубушка, Алиса Михайловна! Поклонницы лезут, как тараканы. Что, нужно разбивать табор перед номером? Примите меры!

Голубушка Алиса Михайловна смущенно кивнула. Половина «тараканов» были ее родней и соседками, а остальные имели отношение к другим сотрудникам гостиницы.

Но Альбина уже стремительно шла к лифту, громко цокая каблуками. У лифта окликнула высокого молодого человека с мелкими черными, как у пуделя, кудрями:

— Яша!

При виде нее Яша вдруг сильно уменьшился в росте и вжал лохматую голову в плечи.

— Яша! — неумолимо наступала Альбина. — Ты вчера сфальшивил!

Это прозвучало как обвинение в тяжком преступлении.

— Одну ноту! — жалобно протянул Яша и для большей убедительности показал толстый палец.

— Одна ложка дегтя портит бочку меда, — назидательно произнесла Альбина и хлопнула по этому толстому пальцу, олицетворяющему фальшивую ноту, своей маленькой белой сумочкой.

Вадим проснулся. В длинном атласном халате он раскинулся на диване, прихлебывая кофе и с сочувствием глядя на Керзона.

Семен сноровисто раскладывал купюры на три кучки и ворчал:

— Это какой-то семейный подряд! Почему я должен отдавать свои деньги какой-то Альбине?

— Потому что она пашет больше тебя, — ласково объяснил Вадим. Он не желал ссориться с Керзоном. Он был благодарен ему за долголетнее сотрудничество, считал Семена своим другом и хотел расстаться с ним по-хорошему.

Керзон чуял, что источник пересыхает. Он был в ярости и с трудом сдерживался. Какая-то глупая провинциальная бабенка оставила с носом самого Керзона! Конечно, с детским хором она хорошо придумала, это Сеня вынужден был признать. С Вадимом произошла необъяснимая перемена — это тоже факт. Загнанная издыхающая лошадка вдруг, как в сказке, обернулась волшебным крылатым скакуном. Керзон ломал голову и никак не мог понять, в чем тут дело. Он чувствовал, что остался в дураках, и сам виноват в этом. Впервые в жизни он оказался в таком неприятном положении. У него было ощущение, словно он выбросил на помойку старую рухлядь, которая оказалась бесценным сокровищем, и узнал о своей страшной ошибке, только когда увидел это сокровище в чужих руках.

Вадим запел по-прежнему. Нет, лучше, чем прежде. Альбина за пару репетиций превращала любой школьный хор в стайку сладкоголосых ангелочков. А сочетание хора и Вадима вышибало слезу из самого твердолобого скептика.

Керзон слышал шушуканье в публике, у касс, в гостинице:

— А говорили, пьет… А говорили, голос потерял…

— Кто говорил-то? Небось завистники, у которых ни голоса, ни таланта нет! Где они? В Москве-е сидят, не едут к нам. А он приехал! За то его народ и любит! В самую глушь, в самую глубинку едет…

Да тут еще, на беду, в области оказался чиновник из Министерства культуры, приехавший инспектировать местную филармонию и случайно попавший на концерт Глинского. Послушал, прослезился, проникся. Пригласил Вадима вместе с его группой отметить невероятный успех в ресторане. За ужином культурный чиновник высказал все, что думал о дураках и перестраховщиках из родного ведомства (не называя, впрочем, имен). А также о разбазаривании настоящих талантов, которые являются народным достоянием. Он предложил Вадиму несколько концертов в Москве, Ленинграде, а потом… Потом, пожалуй, пора и загранице напомнить о том, что истинное искусство расцветает только при социализме.

Рассыпаясь в комплиментах, важный деятель культуры остро поглядывал на Вадима и один за другим провозглашал цветистые тосты. Вадим пил минералку, Альбина — кофе, а бедный Керзон, следуя своему принципу «не пропадать же добру», так присосался к коньяку, который к тому же запивал шампанским, что в номер его пришлось волочь, и он явственно услышал, как чиновник брезгливо спросил Вадима, зачем ему этот запойный дурак, в Госконцерте хватает редакторов получше…