Сам того не желая, Бедингфилд однажды сказал, что Филипп будет в Лондоне, только пока королева Мария не зачнет наследника. Елизавета усмехнулась:
— А если наследницу или если не зачнет?
— Вам не следует так неуместно шутить, леди! — Глаза Бедингфилда недобро блеснули. Но он тут же усмехнулся: — В таком случае вы будете жить в Вудстоке вечно.
— Вместе с вами, сэр? — не удержалась от возможности пнуть его Елизавета.
Того передернуло, сидеть в этой глуши и Бедингфилду становилось невыносимо.
— Просто никто не может ни на что рассчитывать. Все во власти Божьей, я это прекрасно знаю по себе. Потому и королева не может быть ни в чем уверенной… — Елизавета поняла, что зря дразнит Бедингфилда.
— Спешу вас разочаровать, леди Елизавета, королева уже понесла! И все предсказания твердят, что это наследник.
Елизавета подумала, что по ее собственному поводу тоже много что предсказывали, но вслух ничего говорить не стала, только широко перекрестилась:
— Слава богу! Я искренне рада за сестру.
И мысленно добавила: может, тогда меня оставят в покое?
Вечером, размышляя над тем, сколь капризны Фортуна и судьба, она вдруг принялась писать прямо на стене:
Фортуна, жестоких ударов тьма,
Отчаяньем полнит разум.
И снова мой страшный удел — тюрьма,
Миллион обвинений сразу.
Кто казнь заслужил, тот ее не боится,
Беззлобный в оковах страдает в темнице.
Невинный в опале, преступник на воле,
У нас переменчивость ныне в фаворе.
Бог даст, и враги на себе испытают,
Все то, что сейчас для меня замышляют!
Сполна вкусив прелести заключения сначала в Тауэре, потом в Вудстоке, Елизавета мечтала только об одном: чтобы ей позволили вернуться в свое любимое имение в Хэтфилде и оставили в покое. И еще она поняла, что совсем не желает замуж. На свете был только один человек, которого она могла представить своим мужем, — Роберт Дадли. Но Елизавета даже не знала, где он теперь. Она боялась спрашивать у Бедингфилда, не желая навредить Роберту даже нечаянно. Опальная сестра королевы была опасна для прежних друзей и родственников. Недаром никто не вспоминал о Елизавете.
Она надеялась, что вспоминают, но Бедингфилд никого не допускает и письма тоже не передает. Так и было, упорно пытались писать Кэтрин и Парри, но, не получая ответа, быстро поняли, что леди в опасности и лучше ей не вредить. Изоляция была полной, а оттого очень тяжелой.
Оставалось только размышлять. О чем? Обо всем: о вопросах власти и взаимоотношениях людей, о том, ради чего и чем можно жертвовать, а когда не стоит, как поступила бы в том или ином случае она сама. Эти размышления повлияли на характер Елизаветы в немалой степени. Она не просто повзрослела, она стала не в пример мудрее, осознав цену жизни и смерти.
А еще Елизавета невольно сравнивала себя с Марией, но не из-за разницы в их положении, а пытаясь понять, как она сама поступила бы в том или ином случае. Вышла бы замуж за Филиппа? Он испанский принц, делать мужа еще и королем Англии значит попросту отдавать свою страну в руки испанцев. Те только и ждут такого подарка! Жена должна подчиняться мужу во всем, значит, английская королева должна подчиняться испанцу даже в ущерб интересам собственной страны? Получалось так.
Не поэтому ли твердят, что женщина на троне — это катастрофа? Она обязательно посадит на шею себе и своему народу чужака. Тогда как же быть королеве, неужели оставаться незамужней? Основательно поразмыслив, она решила, что если не выходить замуж за своего подданного, то остается лишь девичество…
Хотя к чему все эти размышления? Ей трон не светит, а Мария без всяких раздумий вышла за Филиппа Испанского, не побоявшись, что супруг вместе со своим папашей приберут Англию к рукам. От такой мысли становилось тошно и внутри взыгрывало чувство протеста. Она бы никогда так не поступила! Скажи Елизавета кому-нибудь о своих размышлениях, посмеялись бы, но говорить было некому, потому приходилось размышлять молча.
Постепенно выковывался характер, вернее, новые его грани. В коконе, в котором она существовала, гусеница превращалась в бабочку. Елизавету с раннего детства приучили, что выдавать свои мысли не стоит, что расчет должен стоять выше любых чувств и голая выгода привязывает надежнее любых посулов. Теперь она в этом уверилась окончательно, в ее жизни иначе нельзя. И если бы теперь ей пришлось, она спокойно пошла бы на мессу вместе с Марией, не морщась и не переживая. Жизнь стоила мессы.
Одно она знала точно: никогда никого не станет преследовать за веру и совсем не желает выходить замуж, чтобы не попадать под чью-то волю.
Чужие тайны
Я сидела за рукоделием (вот уж чем раньше никогда не занималась в своей жизни, руки не оттуда росли!), мысли привычно бродили вокруг да около королевской беременности. И вдруг…
Одна женщина выговаривала другой:
— Ты так похудела, Мэри, одни глазищи и живот остались. Тебя словно что-то гложет.
При слове «живот» я вся напряглась. Несколько месяцев упорных поисков ничего не дали, зато чуть не превратили меня в психопатку, я едва не кидалась на беременных. Уши не просто встали на макушку, они увеличились раза в полтора. Почему-то мелькнула мысль, что не остались бы такими ослиными…
— Да нет, тетя Анна, со мной все в порядке…
Старшая продолжила увещевать:
— Я же вижу… Господь с тобой, детка, ну согрешила с каким-то знатным человеком, с кем не бывает? Зато смотри, как он помогает тебе! Без этой помощи как бы ты прожила с двумя детьми-то? И своего тоже не забудет. Правильно сделала, родишь третьего от этого знатного, зато сможешь и старших двоих прокормить. Когда тебе рожать-то?
— В самом конце апреля или начале мая…
— А к чему ты решила детей к сестре отвезти? Пусть бы уж здесь жили, я бы помогла.
Разговор прервал приход третьей женщины… Ничего особенного, ну беременная, ну родит третьего… Но почему-то у меня засел в голове голос этой молодой несчастной будущей матери. Конечно, куда ей с тремя-то? Вот так дуреха уступила кому-то, а теперь не знает, как быть.
Дальше отвлекли другие дела…
Шли месяцы, счастливая королева гордо носила большой живот, смущенно улыбалась при одном упоминании о материнстве и детях, с довольным видом слушала рассказы многочисленных приживалок о том, что легко рожают и в пятьдесят… Во дворец даже привели крестьянку, родившую в возрасте тройню, все дети были здоровы, крепки и орали, требуя молока. Такое доказательство должно было убедить королеву, что и ей все удастся.
Она верила…
В Англии горели костры… Теперь на них отправляли уже не только стойких проповедников-протестантов, но и простых крестьян, даже женщин и детей!
Узнав, что королева приказала членам Совета взять под личный контроль дело сожжения упорствующих еретиков, я пришла в полнейший ужас! И Артур-Ренард помогает этим двум моральным уродам в королевском обличье?! Особенно страшным был рассказ о том, как на костер отправили беременную женщину на сносях, прямо во время сожжения у нее родился ребенок, который упал, но его подобрали и бросили в костер!
Услышав такое, я полдня сидела, скрипя зубами, и мысленно клялась, что сорву все их планы, чего бы мне это ни стоило. Тварь, которая спокойно отправляет на костер матерей и даже пальцем не пошевелит, чтобы заступиться за таких же женщин, как она сама, недостойна жить. Да, она Кровавая, и если мне удастся выжить, я всем расскажу об этом сожженном, едва родившемся младенце. Даже если его мать еретичка, даже если она закоренелая преступница, которую надо покарать, то в чем вина едва родившегося младенца?! Пусть кидала не сама королева, но ведь все творилось с ее позволения и даже одобрения. Мария не имела права жить!
