— Ты нашел почти ученые слова, чтобы описать мое состояние, Мариний. Меня и вправду можно сравнить с тенью. Почему бы тебе не знать, друг мой? Речь идет о женщине.

Мариний вздохнул.

— Господин, это быстро пройдет. Ты найдешь себе другую.

Сабин горько улыбнулся.

— Звучит так, будто у тебя уже есть похожий опыт.

— Да это известно всему свету.

— Но я не целый свет! — Сабин резко встал.

— Подожди, господин! Я еще не закончил с шеей…

Тот отмахнулся.

— Не надо! Сейчас я должен сопроводить одного высокого гостя в город, к порту.

Но это не было правдой. Такой приказ получил другой трибун, да кого это волновало? Сабин уехал из города. Чтобы никому не попасться на глаза, он выбрал дорогу вдоль западной стены, через поля и луга, пока не выехал на тропу.

Тут он снял с себя шлем и панцирь, положил их под куст и надел темно-коричневый плащ с капюшоном, в котором был неузнаваем.

Елена хотела принести Артемиде благодарственную жертву, что означало для них последнюю встречу. Сабин долго раздумывал, имеет ли смысл подвергать себя этой невыносимой пытке, но какой влюбленный действует с позиции смысла и разума?

Сабин вспомнил о книге с правилами жизни, которую он должен был переписывать для своего отца. В ней поэт Публилий сказал: «Только любовь может вылечить раны, которые нанесла». В нем жила отчаянная надежда, что что-то может произойти и изменить намерение Елены. Вдруг Петрон, заподозрив неладное, выгонит ее из дома? Тогда его объятия окажутся ее единственным пристанищем…

Зима прошла, в храм снова начали прибывать люди, и все трапезные и трактиры открыли свои двери для посетителей.

Сабин увидел, как Елена выходит из храма, где принесла жертву. Поискав его глазами, она подошла к Клонии, и обе женщины медленно направились к торговым рядам с ладаном. Все было, как всегда, и Сабин не мог поверить, что это их последняя встреча. Если бы он исповедовал стоицизм, как дядя Клавдий…

Трибун присоединился к женщинам. Елена узнала его, кивнула Клонии и они оба пошли в сторону от храма, не проронив ни слова, пока не оказались в доме. Как только Сабин закрыл дверь на засов, Елена с рыданиями бросилась в его объятия. Глупая надежда охватила его душу.

— Елена? Ты… ты решила уйти от мужа?

Она молча качала головой, и слезы ручьями стекали по ее щекам.

— Петрона как подменили, — всхлипывая, сказала женщина. — Узнав про беременность, он стал таким милым и заботливым, почти все время дома, так трогательно беспокоится о моем состоянии.

— Значит, он верит, что это его ребенок, — произнес Сабин ровным голосом, не предвещающим ничего хорошего, — думает разыграть теперь заботливого отца семейства.

Голос его набирал силу.

— Да, но разве ты не замечаешь, что это всего лишь комедия? Такие, как он, не меняются — никогда!

Гнев и отчаяние Сабина прорвались наружу.

— Но он как раз это делает, — робко протестовала Елена. — По крайней мере, пытается.

— Притворство! Если он станет отцом, семья простит ему прежнее поведение. Скажут, что он остепенился, осознал новые обязанности. Пусть только твой — нет, наш — ребенок родится, и Петрон снова примется за старое. А что станет со мной, Елена?

— Не кричи так, а то сбежится весь дом. Теперь, когда Петрон впервые за время нашего брака начал вести себя как подобает, я должна бежать от него? Не могу! Я не могу так поступить!

Сабин тяжело дышал. Он не знал, что должен был сказать, не говоря о том, что сделать.

— Значит, все кончено?

Елена молчала.

— Или ты нашла какой-нибудь выход?

Сабин бросил взгляд на ее ссутулившуюся фигуру, и его одолело безумное желание переломать эти тонкие руки и ноги, чтобы его возлюбленная не могла принадлежать никому другому. Но она никому другому и не принадлежала. Как женщиной и женой владел Еленой он, и в ее теле жил ребенок, зачатый им — Корнелием Сабином из Рима, а не Петроном, содомитом из Эфеса.

— Что же будет дальше? — спросил молодой римлянин.

Елена выпрямилась и повернула к нему мокрое от слез лицо.

— Жизнь пойдет своим чередом. Я не могу привыкнуть к мысли, что больше не увижу тебя. Когда мой ребенок родится…

— Наш ребенок.

Она вытерла слезы и робко улыбнулась.

— Да, наш ребенок.

Калигула начал внимательно следить, как серьезно воспринимают другие его божественность. Недавно по его приказу схватили одного галльского сапожника, который звонко рассмеялся, увидев Калигулу в костюме Юпитера. На вопрос, что его так развеселило, тот ответил с прямотой свободного мастерового: «Вся эта ерунда». Калигула сам засмеялся, услышав такие слова, и распорядился: «До сапожников моя божественность пока не дошла. Отпустите его. Глупцу еще придет время узнать правду».

Теперь с подобным снисхождением было покончено. Калигула любил устраивать своему окружению проверки, и горе тому, кто их не выдерживал! Важно было ответить быстро, ведь император считался мастером риторики и обладал отличным чутьем речевого подтекста.

Сенатора Луция Вителлия император во время ужина спросил, не заметил ли тот, что он, Калигула, только что обменялся мыслями с богиней Луной. Вителлий, мастер лести и человек большого ума, ответил с глубоким поклоном:

— Только вам, богам, дано видеть и слышать друг друга.

Эти слова принесли умному сенатору признание и разрешение войти в круг ближайших друзей императора.

Не так расторопен оказался актер Апеллий, когда Калигула поинтересовался, стоя перед статуей Юпитера, кого тот больше почитает: своего императора или его брата-близнеца. Апеллий, который привык повторять заученные тексты, мешкал с ответом. Императору его размышления показались слишком долгими, и он приказал жестоко высечь актера. С довольной улыбкой прислушиваясь к воплям бедняги, он сказал:

— Апеллий, я должен признать, что твой голос красиво звучит, даже когда ты орешь.

Не только приближенные к императору люди, но и весь народ почувствовал, как ревностно Калигула относится к своей божественности.

По его приказу в провинциях был введен культ императора, и скоро от Испании до Азии не осталось ни одного крупного города, где бы в храме или на форуме не красовались статуи божественного Гая Цезаря.

Никаких трений при этом не возникало, поскольку никто не имел ничего против того, чтобы почитать на одного бога больше и жертвовать по праздникам еще перед одной статуей горсть ладана. Никто, кроме иудеев. Императоры Август и Тиберий были достаточно умны, и уважали своеобразные религиозные традиции этого народа, но Калигула настоял на том, чтобы в синагогах установили его изображения. Повсюду, где пытались это сделать, доходило до столкновений; особенно серьезным оказалось положение в Александрии, где рядом с тысячами иудеев жили греки и египтяне.

Иудеи отправили в Рим послов, которые долго и напрасно добивались аудиенции у императора. Препятствовал их приему высоко ценимый Калигулой секретарь Геликон: он родился в Александрии и ненавидел иудеев. Секретарем его только называли, на деле же всю основную секретарскую работу выполнял Каллист, а на Геликона скорее приходился груз обязанностей компаньона Калигулы. Он всегда был в распоряжении императора, возникало ли у того желание пойти в термы, сыграть в шахматы, прокатиться на лошадях или примерить новую тогу.

Возглавлял делегацию иудеев знаменитый философ Филон, благодаря острому уму которого им и удалось наконец добиться приема у римского императора. Калигула как раз осматривал свою новую виллу, когда к нему подошел Филон и глубоко поклонился. Император приветствовал его словами:

— Значит, вы и есть те самые люди, которые сомневаются в моей божественности? Вы мужественны, этого отрицать нельзя, поскольку только самоубийцы могли бы осмелиться явиться мне на глаза с такими бесстыдными речами.

Филон не смутился: