— Я покажу вам сцену из трагедии о Кинирасе и Мирре.

Актер знал, что это одна из любимых пьес императора, и теперь превратился в Кинираса, сына Аполлона. Он стал отцом ребенка собственной дочери и убил себя, когда осознал преступление.

Мнестр играл обе роли. Движения его тела и мимика ясно выражали все, что происходило. Только Евтюхий следил за действием ничего не понимающими глазами и потихоньку зевал, однако к аплодисментам присоединился: Мнестр должен был видеть, что и он, возничий, тоже разбирается в актерском мастерстве.

Неожиданно Калигула подал знак, что обед окончен. Он взял Пираллию за руку и повел через дворцовые залы в спальню. За ними раздавались шаги германских телохранителей. Когда они подошли к дверям, трибун Кассий Херея спросил у императора пароль на предстоящую ночь.

Подняв на него глаза, Калигула сделал несколько жеманных движений, имитируя женщину.

— Трибун с голосом евнуха, что мы выберем на сегодня? — император опустил взгляд, как пристыженная девушка, и пропел: — Приап.

Херея беспристрастно повторил:

— Приап, император!

Когда Калигула исчез с Пираллией в спальне, Херея задал себе вопрос, что это было: безобидная шутка или оскорбление. Впрочем, германцы ничего не поняли, а император, возможно, хотел рассмешить женщину. И Херея решил не обращать внимания.

— Думаю, ты обидел трибуна, — заметила Пираллия.

Калигула сделал удивленное лицо.

— Обидел? Бог не может обидеть. Все, что идет от богов, благо или горе, человек должен принимать смиренно и с благодарностью.

Пираллия заметила угрожающий блеск в его неподвижных глазах, которые внимательно наблюдали за ней. Он хочет испытать ее, непременно выяснить, как она относится к его божественности.

— Должно быть, ты прав, император.

— Раздевайся! И зови меня Гаем Йовисом, потому что я близнец Юпитера, мы поделили с ним мир: он правит на Олимпе, а я — здесь. У всех статуй в Риме мое лицо. Народ имеет право узнавать своего бога. И не только в Риме! Я отдал приказание во всех провинциях построить храмы живому Юпитеру, Гаю Йовису, и установить там мои изображения. Люди с удовольствием это делают, Пираллия, правда! Ты знаешь, как они называют меня на греческом? Зевс Эпифанос Неос Гайос. Звучит неплохо, не так ли?

Пираллия разделась и теперь стояла у ложа нагой, но Калигула не обращал на нее внимания. Длинными шагами он мерил спальню, то исчезая, то снова появляясь между колоннами. И говорил, говорил, не останавливаясь.

— Только с иудеями возникли сложности. Это бунтарский, своевольный народ. Они чтят свою религию превыше всего. Их можно распять, обезглавить, все равно не уступят. Но я справлюсь и с ними! Недавно к Каллисту поступила жалоба, что там был разрушен императорский алтарь. Мой алтарь! За такое преступление я хотел уничтожить весь город, но Каллист отсоветовал. Он считает, что Юпитер должен наказывать только виновных, потому как большая часть горожан регулярно приносила жертвы к этому алтарю. Поскольку некоторых из преступников схватили, я уступил. Их распяли, а потом сожгли.

Калигула довольно засмеялся, представив сцену казни.

— Достойное наказание, не так ли? Но этим не кончится. Все иудеи должны знать, кто их господин, кому они должны поклоняться. Я поручил Публию Петронию, сирийскому легату, установить в храме Иерусалима статую Зевса Эпифаноса Неоса Гайоса — мою статую. В этом бессмысленном храме, в котором нет ни одного изображения бога! Можешь ты себе представить, Пираллия, — пустой храм! — Император поднял руки. — Но скоро он не будет пустым, и иудеям станет ясно, кому нужно молиться.

— Гай, мне холодно, — перебила его Пираллия.

— Холодно? Я никогда не мерзну! Божественный огонь подогревает меня, горит внутри и днем и ночью, не дает мне спать. Людям нужно семь — восемь часов сна, а я обхожусь тремя. Ночи так долго тянутся, Пираллия, и для бога тоже. Да, ложись, ложись!

Он говорил, пока раздевался, говорил, когда ложился сам. Пираллия обняла его оплывшее, сплошь покрытое волосами тело, но не испытала отвращения. Она не испытывала отвращения ни к одному мужчине, с которым ложилась в постель, а отдавалась Пираллия, только если ей этого хотелось.

Мысленно она представила себе, что Пан заманил ее в свою нору и теперь хочет соблазнить. Эта фантазия возбудила женщину. Он считает себя богом, так ведь и Пан — лесной бог.

Пираллия оказалась отличной любовницей, как Калигула и подумал уже тогда, при их первой встрече. Не знающая стыда, с готовностью откликалась она на все его желания, но не с рабской покорностью, а весело, подстегивая его и возбуждая снова и снова.

Калигула пришел в восторг.

— Я разведусь с Павлиной — уже давно хотел, и женюсь на тебе. Если Римской империей правит бог, все должно быть необычно. Я был первым принцепсом, который взял в жены свою сестру, буду и первым, кто женится на проститутке. И горе тому, кто осмелится шутить над этим! Клетки в цирке Максимуса полны диких зверей! Шутники быстро окажутся на арене с мечом в руке перед разъяренными львами.

Пираллия не нашлась, что сказать на это, а Калигула не унимался.

— И никаких процессов, все будет происходить без проволочек. А лица моих сестер! Я уже сейчас вижу перед собой обеих, как они сидят за свадебным столом. Сморщенный нос высокомерной Агриппины и покачивание головой Ливиллы. Так ей и надо! Не будет ложиться в постель с плохим поэтом! По мне так лучше проститутка. И, конечно же, сенат! Все они будут, как дворовые собаки, вилять перед тобой хвостами, умоляя дать им поцеловать руку.

Калигула потянулся к колокольчику.

— Я велю явиться Каллисту. Пусть составит брачный договор.

— Секретарь пусть спит, Гай. Такое может сотворить только бог; проститутка ложится в его постель, а встает с нее императрицей. Великолепная мысль, конечно, но сначала ты должен развестись. Это будет плохим примером народу, если принцепс станет жить с двумя женами. Ты знаешь, что чернь быстро все перенимает.

— Да, ты права. Сначала развод. Но наша брачная ночь продолжается, Пираллия, мое тело жаждет тебя.

Он притянул гречанку к себе, и она подумала; «В сущности, все мужчины, как дети. И тот ребенок, большой, жестокий, взбалмошный ребенок».

Корнелий Сабин чувствовал себя как бог на Олимпе. Временами он думал, что лучшего с ним и случиться не могло, и молил Фортуну, чтобы это состояние продлилось как можно дольше.

Между тем уже началась зима, но если в Риме в это время года бывало довольно холодно — даже шел снег, то здесь, в Эфесе, стояла приятная теплая погода.

В храме Артемиды настало затишье, поскольку штормы и ураганы, которые в ноябре и декабре хозяйничали в море, препятствовали кораблям, а приезжих стало меньше. Большая часть торговцев исчезла, половина трапезных и трактиров закрылась.

Тихое, мирное время, но Елене оно принесло неудобства.

— Теперь я должна быть вдвойне осторожна. К храму приходят только эфесцы. Кто-нибудь из них может меня узнать. Да и положение мое изменилось.

Ее янтарные глаза смотрели серьезно и рассудительно, так что Сабин неуверенно спросил:

— Что у тебя случилось, любимая? Почему твое положение изменилось? Тебя кто-то видел?

Елена встала и подошла к окну. Послеполуденное солнце опускалось к горизонту. Откуда-то доносилось воркование голубей.

Она медлила с ответом, повернулась к Сабину спиной и, наконец, произнесла, не поворачивая головы:

— Скоро я не смогу приходить, хотя хотела бы.

Сабин поднялся и подошел к окну, взял Елену за плечи и развернул к себе.

— Что случилось, Елена? Пожалуйста, скажи мне.

В ее больших красивых глазах появились слезы.

— Ах, Сабин, это удивительная новость, но нам она принесет столько сложностей! Я беременна. Уже два месяца.

Молодой трибун стоял, как громом пораженный.

Елена спокойно продолжала.

— Скоро я не смогу этого скрывать, и у меня не будет причины приходить сюда.