Он слушал, как, нарастая, набегали на берег волны и с грохотом разбивались, отступая назад. Он закурил. Потом зажег свет, стал ходить по комнате. И вдруг услышал тихий стук в дверь. И Нелин голос:

— Ты не спишь, Дима?

— Извини, — сказал он через дверь. — Не могу уснуть. Я сейчас перестану ходить.

— Ия никак не усну. Можно я посижу с тобой?

— Заходи.

Она вошла, зябко кутаясь в шаль, видно, не ложилась еще. Огляделась робко, будто не дома была, а в гости к нему пришла, села на стул возле стола, подняла на мгновение и тут же опустила виноватые, полные боли и нежности глаза.

— Ты прости, ради бога, никак места себе не найду. Услышала, что ты ходишь, и так мне стало…

— Хорошо, что зашла. — Он свернул постель, подвел ее к дивану, усадил.

Здесь теплее будет… Я вот тоже вес думал, вспоминал… Все, что было со мной, после того, как уехал… Господи, чего только не было!

Он опять стал мерить комнату большими шагами.

— Скажи… — она снова подняла на него полные слез глаза. — Ты хоть счастлив?

Он посмотрел в эти глаза, затуманенные слезами, полные горечи и тоски, и вдруг понял, что до сих пор, несмотря ни на что, нет для него в мире ничего роднее и ближе, чем они.

Он даже отвернулся, чтобы не выдать себя.

Ты спрашиваешь, счастлив ли я? У меня есть работа, которую я люблю. Есть жена — добрая, все понимающая. И дочь, Танечка, чудесное существо. Что еще нужно человеку?

— Сколько ей, Дима?

— Десять лет.

Как странно… — она прижала пальцы к вискам. — Все эти годы я жила, как во сне, все думала: вот проснусь и ты окажешься рядом, и все будет по-прежнему, как когда-то… Господи, ведь мы судьбой были назначены друг другу, ведь даже и там, в Сибири, когда я жила у них и не знала, где ты, что с тобой, жив ли ты, я ни на минуту, ни на секунду не допускала мысли, что смогу жить без тебя или ты — без меня. И он это знал, и родители его знали… И даже тогда, когда все это случилось, я все равно не верила, понимала, что виновата перед тобой, но знала — ты поймешь и простишь, и все ждала тебя, искала повсюду, и не верила, не верила… А вот сейчас поверила, поняла — у тебя своя дорога, у меня своя, и не сойтись им никогда. Никогда… Оттого, наверно, так больно сейчас, да?

— Да. Ты права. Именно оттого.

Он подошел к ней, опустился на коврик у ее ног, взял ее руки в свои, заглянул в глаза.

Скажи, если б я написал тогда или приехал…

Я б на крыльях к тебе полетела… И ничто, ничто не остановило бы меня…

Значит, и я перед тобой виноват, я ведь подумал, что ты забыла меня.

Он положил усталую голову ей на колени, она прижала свое лицо к его волосам, и так они сидели долго, слушая, как грохочет море там, внизу.

Поздно уже, Неля, — проговорил он, наконец, глухо, не поднимая головы.

— Да, да… Я сейчас уйду. Еще минутку так посижу и уйду…

Она ушла. А он подошел к столу и долго смотрел на фотографию, вправленную в рамку. Там, под стеклом, на фоне моря, стояли трое.

В середине она — Неля, слева ее сын, Димка, а справа, по-хозяйски положив руку ей на плечо, широко улыбаясь, сверкая белыми зубами на загорелом, красивом лице, — стоял он, Андрей Новгородцев, известный невропатолог, без пяти минут доктор медицинских наук, владелец этой дачи, вполне довольный жизнью и собой.

Утром Лукьянов сказал Неле, что сегодня, по всей вероятности, не приедет, останется в городе — у него много дел. Обещал позвонить. Он сел на автобус, проехал три остановки, сошел возле санатория «Черноморец», разыскал дежурный магазин и долго беседовал с продавцом.

Затем он вернулся на четыре остановки назад, разыскал дом Полозова.

В неопрятной, захламленной комнате, где по полу были разбросаны детские игрушки, какие-то тряпки, цветные матерчатые лоскуты, угрюмая женщина, сидя возле раскрытой швейной машины и держа на коленях девочку лет четырех, кормила ее манной кашей. Девочка есть не хотела, вырывалась, мотала головой, выплевывала кашу, а женщина с озлобленной настойчивостью впихивала ей ложку в рот, так что зубы лязгали.

— Я те выплюну! Я те помотаю! — повторяла она тусклым, бесцветным голосом. И совала ложку. — Ешь!

— Каску… — кричала девочка.

— Нет у меня время сказки сказывать, шить надо.

— Па-а-а… — визжала девочка.

— Услышит тебя твой папка, как же! Из могилки встанет и прибежит! — женщина косила глазами в сторону Лукьянова. — Из милиции, что ль?

— Из суда. Хотел спросить вас кое о чем.

— Чего спрашивать попусту? Надоело уж… Душу только мотаете! — она отпустила девочку, и та мигом слезла с колен, кинулась к игрушкам.

— Ну, чего вам?

— Судья сообщила мне, что вы приходили просить за обвиняемого, за Диму Новгородцева.

— Ну, просила, — угрюмо сказала женщина.

— Вам жаль его? — спросил Лукьянов.

— Жаль?! Своими руками удавила бы!

— Чего ж вы просили за него?

Женщина тяжело посмотрела на Лукьянова.

— А вы сами кто будете?

— Я адвокат, защитник Димы.

— За-щит-ник! — она приподняла голову, кивнула понимающе. — Папаша нанял, так, что ли?

— Ну, вроде…

— Состоятельный, видать, человек, все бегает, хлопочет.

— Вы его видели?

— Прибегал, как же! — она повернулась к машинке, расправила материал, принялась строчить.

— Чего же он хотел?

— Чего хотел? Известно чего, чтоб за сыночка заступилась, сказала, что муж пьяный был.

— А вы?

— Ну, что я — пошла, сказала.

— Правду сказали?

Она перестала строчить, оглянулась, посмотрела на Лукьянова.

— Насчет чего — правду?

— Что выпивал супруг ваш?

Она пожала плечами.

— Нешто неправду! Выпивал, кто ж не выпивает. А как выпьет, все к машинам кидался, его тут каждый шофер знал, сколько раз материли, лупили даже, им ведь тоже неохота под суд идти… Да вот, бог миловал… А тут… — Лицо ее стало суровым. — Пацан ведь за рулем был… — Она смолкла и долго сидела, уставившись в одну точку, опустив руки. — Не пошла бы я ни в жисть просить за него, пущай бы подох там, в колонии… Да вот, двое ведь осталось, кормить-то их надо… Сказал, платить буду каждый месяц, ежели оправдают. Так что ты уж старайся там, а то ведь не даст ничего… Это, видать, такой!.. — Она внимательно посмотрела на Лукьянова. — Ты как думаешь — оправдают?

Не знаю, — сказал Лукьянов. — В любом случае — его отца суд платить заставит.

— Заставит, как же! — она горько усмехнулась. — Этого не заставишь, этот, видать, все ходы-выходы знает… А жена у него, видать, добрая…

— Она тоже приходила?

— Приходила. Потом уж… Дней пять спустя…

— Тоже деньги обещала?

— Та не обещала. Сняла с себя бусы дорогие и отдала. Возьмите, говорит, может, хоть это вам горе облегчит. А сама плачет, убивается. Оно понятно — мать тоже ведь. А что я ей скажу, — самой тошно.

Она вздохнула и снова принялась строчить.

Лукьянов посидел еще немного, расспросил про детей, про мужа. Потом попрощался и вышел.

На этот раз в комнате для свиданий было много народа. Люди стояли вдоль барьера, по обе стороны, разговаривали вполголоса, тут же ели, разложив кошелки со всякой домашней снедью, кто-то сообщал, видно, приятные новости — смеялись, а рядом плакали.

Дима увидел Лукьянова еще издали, протиснулся к барьеру. У него было измученное бессонницей лицо, покрасневшие глаза смотрели на Лукьянова настороженно и виновато.

— Здравствуйте, дядя Дима!

— Здравствуй! Вот я и пришел.

Он выжидательно вглядывался в парня, но тот молчал, опустив глаза. Пальцы его с силой вцепились в барьер.

— Ты… Ничего нового мне не хочешь сказать?

— Нет, дядя Дима. — Он не поднимал глаз. — Я сказал все, что мог.

— Но ты понимаешь, что этим сам ухудшаешь свое положение?

Он молчал.

— Ты понимаешь это?

— Я понимаю… Но я… не могу иначе, поверьте.

— Я бы мог тебе помочь, но ты связал меня словом. Ты по-прежнему стоишь на своем?