– Ты, наверное, очень голоден?

Он молча кивнул.

– Я потушила на ужин мясо. Твоя порция в холодильнике. Если хочешь, я его разогрею.

Дэниел снова кивнул, трогая нос, чтобы проверить, не пошла ли кровь.

– Или поджарить тебе бутерброд с сыром, раз уже так поздно? С чашкой какао.

– Бутерброд с сыром.

– Вот и отлично. Сейчас приготовлю. Тебе уже пора вылезать. Если будешь долго лежать в ванне – простудишься.

– Минни? – Он положил руку на край ванны. – Та бабочка, почему она тебе так нравится? Она дорого стоит?

Старуха плотно запахнула кофту. Он не собирался дерзить. Он просто хотел узнать, но тут же почувствовал, как она закрылась для него.

– Она много для меня значит. – Минни уже уходила, но в дверях обернулась. – Мне ее дочка подарила.

Дэниел облокотился о бортик, чтобы увидеть ее лицо. Оно погрустнело на секунду, но она тут же вышла, и он услышал, как она вздыхает, грузно спускаясь по лестнице.

Потом, у себя в комнате, слушая, как дом, поскрипывая, погружается в сон, он проверил, чтобы мамина цепочка была на месте, а нож – под подушкой.

Дэниел ехал по шоссе М6, вдавив лопатки в спинку водительского сиденья. Он опустил стекло и высунул локоть наружу. Шум ветра практически заглушал радио, но Дэниелу нужен был свежий воздух. Север притягивал его, словно магнит. Он не планировал ехать на похороны, но выходные прошли тревожно, его попеременно терзали мысли о Себастьяне и Минни. В шесть утра он проснулся с головной болью, принял душ, оделся и сел в машину. Он был за рулем уже почти четыре часа, весь отдался езде, в полную силу давил на акселератор, мчась вперед и перебирая воспоминания.

Представляя, как приедет в Брамптон, Дэниел слегка замедлил ход, глядя на упрямую зелень полей и предчувствуя терпкий запах навоза. Он воображал, как подъедет к дому Минни и услышит лай очередной взятой из приюта собаки, которая подбежит к нему, – боксера, или дворняжки, или колли. Какую бы травму ни пережила эта собака в прошлом, она встанет как вкопанная и послушается, если Минни даст команду прекратить лай. Хозяйка скажет собаке, что Дэниел член семьи и нет нужды поднимать такой шум.

Семья. Кухонная дверь будет грязной, а замазка на окнах – исклеванной курами. Минни будет наполовину пьяна и предложит ему пригубить за компанию, и он согласится, и они будут пить джин до вечера, пока она не разрыдается, глядя на него, и не начнет причитать о том, что потеряла. Она расцелует его своими лимонными губами и скажет, что любит его. Любит. Что он почувствует? Они так давно не виделись, но ее запах оставался для него родным. Даже если в гневе он будет готов ее ударить, этот запах успокоит его, и они усядутся вместе в гостиной. Он будет наслаждаться ее обществом и смотреть на ее залившееся краской лицо. Он почувствует облегчение оттого, что сидит рядом с ней и слушает ее быстрый ирландский говор. Это будет все равно что креститься заново, и на него снизойдет спасение, промочит его до костей, как северный дождь, и смоет его вину перед ней, и он будет готов принять все, что сделал, и все, что сделала она. Он простит их обоих.

Дэниел заехал на заправку.

«Я никогда тебя не прощу!» – прокричал он когда-то Минни, уже очень давно.

«Я сама себя никогда не прощу, сынок. Как же мне требовать этого от тебя?» – сказала она намного позже, по телефону, пытаясь заставить его понять.

В первые годы, когда он только перебрался в Лондон, она звонила часто, а потом все реже, – видимо, потеряла надежду, что он когда-нибудь ее простит.

«Я всего лишь хотела тебя защитить», – пыталась объяснить она. Но он отказывался слушать. Несмотря на все ее попытки, он так и не позволил ей высказаться. Есть то, что прощению не подлежит.

Дэниел купил себе кофе и размял ноги. До Брамптона оставалось всего двадцать миль. Стало прохладнее, и Дэниелу показалось, что он уже чувствует запах ферм. Поставив стаканчик с кофе на крышу машины, он сунул руки в карманы и втянул голову в плечи. От постоянного внимания на дорогу горели глаза. Приближалось время обеда, и напиток перекатывался в желудке, как ртуть. Дэниел отмахал полстраны и теперь не мог понять зачем. Если бы он не проделал уже большую часть пути, то повернул бы обратно.

Последние двадцать миль он ехал медленно, держась внутренней полосы и слушая, как шумит воздух в открытом окне. На развязке у Роузхилла он выбрал третий выезд и вздрогнул на повороте с указателем «Хексем, Ньюкасл».

Миновав форелевое хозяйство, Дэниел увидел замаячивший впереди Брамптон, сидящий между распаханных полей, словно необработанный драгоценный камень. Над обочиной дороги зависла пустельга и тут же пропала. Вот и теплый запах навоза, которого Дэниел так ждал и который сразу подарил ему спокойствие. После Лондона воздух здесь поражал свежестью. Муниципальные жилые дома из красного кирпича с аккуратными палисадниками оказались меньше, чем он их помнил. Городок был маленьким и тихим. Дэниел сбросил скорость и проехал сквозь него к ферме, где вырос, вверх по Карлайл-роуд.

Остановившись у дома Минни, он несколько минут просидел, держа руки на руле и прислушиваясь к собственному дыханию. И опять чуть не уехал прочь, но вместо этого вышел из машины и очень медленно направился к двери.

Пальцы у него дрожали, в горле пересохло. Ни лающей дворняги, ни хриплого петуха, ни кудахчущих кур. Ферма была заперта, но Дэниелу показалось, что он видит во дворе следы мужских ботинок Минни. Он поднял глаза на окно, за которым была его комната. Спрятанные в карманах руки сжались в кулаки.

Он обошел дом сзади. Курятник был на месте, только пустой. Дверь хлопала на ветру, на сетке трепетали несколько белых перьев. Козы не было, но Дэниел увидел в грязи отпечатки копыт. Неужели старые козы пережили ее? Дэниел вздохнул, подумав, что животные покидали Минни и сменялись другими, как приемные дети, которых она растила и отпускала, снова и снова.

Дэниел вытащил связку ключей. Вместе с ключом от лондонской квартиры на колечке болтался ключ от дома Минни. Тот самый медный йейл[16], который она вручила Дэниелу, когда тот был мальчишкой.

Он отпер дверь. В доме пахло сыростью и тишиной. Откуда-то из глубины по-старчески цепко потянулся холод. Дэниел проскользнул внутрь, одернув рукава джемпера, чтобы согреться. Здесь до сих пор стоял ее запах. На кухне Дэниел пробежал пальцами по завалам всякой всячины: от набора для шитья и коробок собачьего корма до спагетти и банок с монетами и пуговицами. На столе возвышалась кипа газет. По половицам бросились врассыпную осторожные паучки.

Еды в холодильнике было немного, но ее до сих пор не выкинули. Сморщенные помидоры щеголяли пушистыми серыми шапочками. Полбутылки молока пожелтело и свернулось. Салат поник, превратившись в водоросли. Дэниел закрыл дверцу.

Он прошел в гостиную, где на диване лежала оставленная хозяйкой газета. Судя по дате, последний раз Минни была дома во вторник. Дэниел ясно представил, как она сидит, вытянув ноги, и читает «Гардиан». Прикоснувшись к газете, он вздрогнул. Он чувствовал себя одновременно и близко, и далеко от Минни, словно она была отражением, которое можно увидеть в окне или в озере.

Ее старое пианино стояло открытым у окна. Дэниел подтянул табуретку и сел, прислушиваясь к скрипу дерева под собственным весом. Он осторожно нажал на педаль, тяжело уронив пальцы на клавиши, которые отозвались нестройными звуками. Иногда по ночам, в детстве, он пробирался вниз и сидел на ступеньках, грея ступни друг о дружку, – слушал, как она играет. Это были медленные, грустные классические пьесы, которых он не знал тогда, но выучил, становясь старше: Рахманинова, Эльгара, Бетховена, Равеля, Шостаковича. Чем сильнее она пьянела, тем громче звучало пианино и тем больше становилось пропущенных нот.

Он помнил, как прятался в холодном коридоре, наблюдая в приоткрытую дверь гостиной. Минни отчаянно била по клавишам, и казалось, что пианино протестует против ее ударов. Ее мозолистые босые ноги жали на педали, а пряди серых кудрей падали на лицо.