Дэниел улыбнулся, перебирая отдельные клавиши. Играть он не умел, хотя она пару раз пыталась его научить. Указательным пальцем он находил эти клавиши и слушал звук: холодный, дрожащий, одинокий. Он закрыл глаза, вспоминая; в комнате все еще резко пахло псиной. А что стало с собакой, когда умерла Минни?
Каждый год с тех пор, как они познакомились, восьмого августа она напивалась до бесчувствия, бесконечно слушая одну и ту же пластинку. Ему эту пластинку трогать не разрешалось. Минни хранила ее в плотном конверте и доставала только один раз в году, чтобы поставить в проигрыватель, где тонкая игла находила на дактилоскопическом узоре диска нужную дорожку. Минни сидела в полутьме гостиной, освещенной только камином, и слушала Концерт для фортепьяно соль-мажор Равеля. Дэниел узнал название пластинки уже после того, как уехал в университет, хотя к тому времени успел выучить на память все до единой ноты этой композиции.
Однажды Минни разрешила ему посидеть с ней. Ему было тринадцать или четырнадцать лет, и он все еще пытался ее понять. Она велела вести себя тихо, сесть спиной к ней, лицом к проигрывателю, который процарапывал иглой дорогу к музыке. Сама она ждала, слегка покачивая подбородком вверх-вниз в предвкушении звуков и неизменно накрывавшей ее грусти.
Когда зазвучала музыка, он посмотрел на ее лицо, удивленный произведенным эффектом, и вспомнил, как мать вводила себе героин. Тот же экстаз, то же благоговейное внимание, то же смятение, хотя она и стремилась к нему.
Сначала Минни следовала за нотами взглядом, дыхание ее становилось глубже, грудная клетка вздымалась. Глаза наполнялись слезами, и Дэниел видел их блеск даже с другого конца комнаты. Она словно сошла с картины Рембрандта – светящаяся, грубоватая, вдавленная в фон. Пальцы на подлокотниках кресла отстукивали по нотам, хотя Дэниел никогда не слышал, чтобы она играла эту мелодию. Слушала – да, но никогда, никогда ее не играла.
Потом вступали диссонирующие ля и си-бемоль. И пока они звучали – бесконечно – у нее на щеке наливалась редкая слеза и, сверкая, падала вниз. Этот диссонанс попадал-таки в точку: озвучивал ее чувства.
Она стремилась к дисгармонии, как палец тянется расковырять рану.
Сколько раз в августе он просыпался от звука фортепьяно, крадучись спускался вниз по лестнице и видел, что она плачет. Рыдания прорывались у нее через силу. Казалось, что ее бьют в живот, снова и снова. Дэниел помнил, как, слушая, сжимался в комок, полный страха за нее, не понимая, что было не так, и чувствуя, что не может ее успокоить. В такие минуты он боялся войти в комнату. Он уже привык видеть Минни сильной, непроницаемой – храбрее и сильнее его матери. В детстве он не мог измерить глубину ее страданий. Он так никогда и не понял почему. Он успел полюбить ее крепкие голени, и мускулистые руки, и громкий, раскатистый смех. Ему было мучительно видеть ее такой: нерешительной, сломленной.
Но наутро, будьте уверены, она была в полном порядке. Две таблетки аспирина и омлет после того, как накормлены куры, – и до следующего года все было кончено. Но на будущее лето это повторялось. Ее боль все никак не ослабевала. Каждый год она лютовала по-прежнему, будто осенние заморозки.
Дэниел задержался на этой мысли. Судя по всему, Минни умерла девятого или десятого августа. Может, ее убило горе?
Он оглядел комнату. Дом придавил его своей тяжестью. Хранившиеся здесь воспоминания наваливались на Дэниела и пихали локтями. Он одновременно вспомнил слезы Минни и ее легкий, певучий смех, который когда-то так ему нравился. Потом память обожгла его болью от того, как с ним обошлись. Минни больше не было, но он по-прежнему не мог ее простить. Понять ее было уже что-то, но этого было мало.
Дэниел осторожно закрыл крышку инструмента и посмотрел на кресло Минни – вот она сидит в нем, поставив ноги на скамейку, и рассказывает всякие истории; в глазах у нее поблескивает огонь камина, а щеки раскраснелись от радости. Рядом с креслом стояла открытая коробка для документов. Дэниел поднял ее и сел в кресло, чтобы изучить содержимое. Ему на колени напуганными мотыльками слетелись вырезки из «Брамптон ньюс» и «Ньюкасл ивнинг таймс».
«ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ ШЕСТИЛЕТНЕГО РЕБЕНКА
Автомобильная авария с участием женщины и двоих детей стала причиной гибели шестилетней Делии Флинн из Брамптона, Камбрия. Второй ребенок получил легкие травмы, но был выписан из больницы в четверг вечером. Делия была госпитализирована в центральную больницу Карлайла, где умерла два дня спустя от тяжелых повреждений внутренних органов.
Мать ребенка, которая была за рулем машины и получила незначительные травмы, отказалась от комментариев».
Про автокатастрофу было еще две статьи, но внимание Дэниела привлекла другая, частично порванная, выдранная из газеты рядом с корешком.
«ФЕРМЕР НАЙДЕН МЕРТВЫМ – ВОЗМОЖНО САМОУБИЙСТВО
Местный житель, фермер из Брамптона, во вторник вечером был найден мертвым – причиной считается неосторожное обращение с оружием. Проводится расследование, но у полиции нет подозрений в том, что смерть была насильственной».
Дэниел молча сидел в холодной гостиной. В детстве он пытался расспрашивать у Минни о ее семье, но она всегда уходила от темы. Кроме газетных вырезок, в коробке хранились детские рисунки Делии: картинки, нарисованные пальцами, отпечатки листьев и мозаики из чечевицы и макарон. Сам не зная зачем, Дэниел свернул две прочитанные вырезки и сунул в задний карман.
Было холодно, и, расхаживая по дому, он притопывал ногами. Снял телефонную трубку – мертвая тишина. Зато мигал автоответчик, и Дэниел прослушал сообщения.
Женский голос с придыханием прошептал: «Минни, это Агнес. Слышала, что тебя не будет в воскресенье. Звоню сказать, что с удовольствием займу твое место на рынке. Надеюсь, у тебя все не так плохо. Еще созвонимся…»
Включилось следующее сообщение: «Миссис Флинн, это доктор Хардгрейвз. Пожалуйста, перезвоните мне. Пришли результаты консультации. Вы пропустили назначенный прием. Нам необходимо все обсудить, и я надеюсь, что вы придете. Спасибо».
«Сообщений больше нет», – объявил автоответчик.
В коридоре, на стуле рядом с телефоном, лежала стопка писем. Дэниел просмотрел конверты. Красные – со счетами за электричество и телефон, письма из Королевского общества по предотвращению жестокого обращения с животными и от Британской благотворительной ветеринарной службы, выпуски «Фермерского еженедельника». Дэниел смахнул их на пол и сел, прикрыв рот рукой.
В голове зловеще звенели диссонирующие ноты.
«Умерла. Умерла. Умерла».
Дэниел не смог остаться ночевать в стонущем доме Минни. Он нашел номер в местном отеле, где съел явно непрожаренный стейк и запил его бутылкой красного вина. Уснул, не раздеваясь, на покрывале из синтетики в сырой комнате, где пахло так, словно там умер кто-то из постояльцев. Каннингему, поверенному Минни, он позвонил еще по дороге. Как и предполагал, похороны были назначены на следующий день в крематории на улице Крохолл.
Наступил вторник. В Брамптоне было прохладнее, чем в Лондоне, солнце здесь не могло пробиться сквозь тучи. Дэниел чувствовал в воздухе запах деревьев, и их вездесущая зелень создавала гнетущее впечатление. Было очень тихо, и ему казалось, что люди оборачиваются на звук его шагов. Ему не хватало лондонской анонимности, спешки и шума.
Двери в часовню были открыты, и его провели внутрь. Зал был заполнен больше чем наполовину. Скорбящие были того же возраста, что и Минни. Дэниел сел на одну из пустых скамеек в конце зала. К нему подошел высокий, худой, лысеющий человек в сером.
– Вы Денни? – спросил он шепотом, хотя отпевание еще не началось.
Дэниел кивнул.
– Джон Каннингем, рад познакомиться.
Его рука была сухой и твердой, а у Дэниела – влажной от пота.
