В темную дверь был вделан металлический глазок. По ту сторону послышались какие-то звуки: за ними следили. Анджелина кашлянула и пригладила волосы, глядя на глазок. Затем дверь, придерживаемая цепочкой, отворилась, в щели показался кончик носа. Раздался голос, приглашающий войти.

Оказалось, что он принадлежит полной женщине, чье покрывало, видимо, было наспех замотано вокруг головы. Женщина провела их в гостиную с высоким расписным потолком. Два больших окна, выходивших на улицу, были прикрыты ставнями. Из близлежащей мечети доносился крик муэдзина, сзывавшего к полуденной молитве. Было неприятно видеть в старом здании современную безвкусную обстановку: мебель с пластмассовыми накладками, кожаные диваны с широченными ручками.

Анджелину и Вито пригласили сесть. Другая женщина, помоложе, принесла поднос с разноцветными газированными напитками: поддельный оранжад, поддельная кока-кола.

Они прождали около часа, созерцая темный плазменный экран телевизора, стоявшего на стеклянном столике рядом с декоративным растением. В дверь иногда просовывались головы детей разного возраста, но ни один из них не переступал через порог.

Наконец появился Али, элегантно одетый, но, видимо, все это время не выходивший из дома. Вито не понимал, зачем надо было заставлять их ждать так долго. Али оказался статным, высоким мужчиной с густыми черными усами: ни единого седого волоса, ни одной пролысины. На нем были куртка песочного цвета и темно-желтые летние мокасины.

Он протянул руку Анджелине.

Потом уселся — но не на диван рядом с ними, а на стул с высокой жесткой спинкой — и скрестил длинные тонкие ноги.

Говорил он на хорошем итальянском.

Али вел себя вежливо, но твердо. Каждая из его впалых щек была прорезана глубокой, как шрам, морщиной. Приятный глубокий голос звучал меланхолично. В какой-то момент он сказал несколько слов по-арабски, которых Вито не понял, — но это походило на упрек.

Мать как-то сразу съежилась. Не находя себе места на диване, она забилась слишком глубоко, отчего ее поза казалась неестественной.

Али больше не барабанил пальцами по столику. Теперь он смотрел на Анджелину в упор. Оба вспоминали о детских годах, о прыжках в море с площадки у замка.

Анджелина не спросила, почему Али не сдержал своего обещания. Впрочем, и она позабыла о нем.

А может, и не позабыла, подумал Вито, глядя на мать.

И тут же разозлился. Ведь если бы не Каддафи, Анджелина выросла бы здесь, и его самого не было бы. Мать ездила бы на прогулки в пустыню, с глазами, подведенными сурьмой, мимо нефтяных вышек и небоскребов, на джипе цвета грязи, сидя возле этого араба с лицом-маской.

В гостиной стоял резкий запах — сандала и чего-то еще. Вито он не понравился.

Видимо, Али был очень богат. Дом изнутри выглядел странно — возможно, из-за того, что свет проникал очень скупо. Казалось, это не жилище, а мавзолей.

Когда они вспоминали о том случае с пчелами, Али встал и вытянул руки, как тогда, изображая туарегское чучело.

Анджелина улыбнулась и выставила ладонь:

— Сколько пальцев?

Али тоже улыбнулся — правда, слегка печально — и сказал, что теперь видит хорошо благодаря бифокальным линзам. Он снял очки и потер глазницы, кости которых были развиты, точно черепные. Затем взглянул на Анджелину.

— Близорукость — то, что я больше не могу себе позволить.

У Али были приятные манеры и длинные ухоженные руки. Он рассеянно клал ногу на ногу, оставляя на полу один из мокасинов темно-желтого цвета, без каблука.

Глаза его меж тем смотрели пристально и проницательно. Взгляд Али чем-то напоминал весь этот неподвижный дом со стоячим, как в бункере, воздухом.

Настало время обеда. Женщины подали большую тарелку шурпы. Оказалось, что старшая — первая жена Али, а та, что помоложе, — вторая. Она была в европейской одежде — синем костюме довольно непривлекательного вида. На безымянном пальце сверкал бриллиант, крупный, как булыжник. Младшая курила сигарету за сигаретой и выглядела печальной по сравнению с толстушкой в покрывале, чьи глаза блестели от любопытства. Проходя мимо мужа, старшая слегка склонялась перед ним.

Анджелина не спрашивала у Али про его жен — только смотрела.

Тот объяснил, что его вторая жена — египтянка.

— Она не любит оставаться дома, хочет путешествовать, но я слишком занят.

Анджелина сказала, что она развелась, но других мужей, кроме первого, у нее нет. Али улыбнулся. Последовала долгая пауза.

— Ты читаешь стихи, как раньше?

Али помолчал, потом ответил, что он по-прежнему много читает, но исключительно на политические темы. Он работает на государство, служит Ливии, посвятив этому свою жизнь.

Анджелина обвела взглядом гостиную: кирпичный пол с эмалью, нанесенной кистью, высокие окна, выходящие на балкон.

— Такое чувство, что я уже была тут…

Али выглядел задумчивым: может быть, он устал от своих гостей. Глаза его напоминали двух насекомых, засохших под стеклами очков.

Он предложил Анджелине и Вито попробовать какой-то необычный мед.

Анджелина спросила, не из его ли собственных ульев этот мед, подумав, что Али занялся пчеловодством, но тот покачал головой.

— Это горький мед из Киренаики. — Он бросил долгий взгляд на Вито. — Тебе нравится?

Нет, Вито не нравилось.

Черты лица Али стали жесткими. Он улыбнулся. Один зуб сбоку был золотым.

— Предки нашего каида умерли в Киренаике, в итальянском лагере. Ты знаешь об этом?

Али встал, давая понять, что пришло время прощаться.

Шукран. Спасибо.

И только позже, на улице, глядя на двор и белые оконные решетки, Анджелина вспомнила, что в этом особняке раньше жили итальянцы. Может быть, семейство Ренаты, ее подруги — еврейки из Падуи.

Она стала расспрашивать Намека, а тем временем официант разливал мятный чай, отдаляя носик чайника от крошечных чашек размашистым и выверенным движением. Молодой гид огляделся, будто его могли арестовать в любой момент. Он опасался подслушивающих устройств и осведомителей. Но по безлюдной площади гулял лишь легкий ветерок с моря. Намек хорошо знал Али: тот был большой шишкой в «Мухабарат» — секретной службе Каддафи. Его подразделение на огромной скорости проносилось по улицам города, пугая народ. Агенты Али забирали противников режима у них дома, рано утром. Иногда по телевизору показывали списки предателей и фрагменты допросов, чтобы устрашить людей. А во время рекламных пауз задержанных избивали. Глаза их становились все более печальными и отсутствующими. От них требовали признаний, выдачи имен. Затем их перевозили в тюрьму Абу-Салим или бросали в подземелья за городом, где они умирали. Намек был бербером, и многие его родственники подверглись преследованиям. Вождь ненавидел берберов: они не имели права говорить на своем языке, пользоваться своим алфавитом. Многие из них уже не возвращались после ареста. Под пытками их заставляли повторять: Я грязная крыса, Да здравствует Муаммар! пока несчастные не сходили с ума. Пьяные бойцы милиции насиловали студенток, в карманах форменных курток у них всегда имелись «виагра» и презервативы.

Анджелина встала и ненадолго отлучилась.

Когда она вернулась, черты лица ее были искажены, словно она с кем-то боролась и тот оставил на ней отметины.

Вито вспомнил о той записке, оставленной на кухне: Пробить эмоциональную стену.

Что там, за стеной?

Фарид сворачивается клубком, прижавшись к матери. Он больше не жалуется, организм его обезвожен. По ногам и рукам бегут мурашки, раньше Фарид смеялся от этого, но теперь мурашки забрались внутрь. Может, это и значит — оказаться в лапах истории?

Джамиля чувствует, как ее сын становится невесомым. Сперва она говорила ему: Спи, теперь старается сделать так, чтобы он не заснул. Она рассказывает ему про мальчика, который вырастет и станет большим. Это выдумка, как и все такие рассказы.