Журн. «Звезда»; 1994, № 10; 1995, № 3.

М.: Текст, 1995. —334 с.; 40000 экз. (п.)

---------------------------------------------------

Произведение С. Витицкого имеет подзаголовок «Фантастический роман». Автор, хотя многие десятки его страниц сделали бы честь любому мастеру-реалисту, не побоялся слова «фантастический» — в отличие от некоторых своих коллег, в последние годы с изрядной толикой снобизма буквально чурающихся этого термина.

С. Витицкий написал фантастический роман, читать который так же больно, как жить. И также, как, несмотря на всю боль, не хочется, чтобы жизнь кончалась, не хочется, чтобы кончался текст.

Как же пытаться однозначно интерпретировать тугое, кровоточащее жизнью — животочащее кровью — вервие судеб, протянутых в романе от блокадных питерских лет до начала XXI века?

Можно понимать его как роман о судьбе поколения, в котором каждый выживший человек сам по себе есть чудо, совершенное не известно кем — историей? эволюцией? роком? — не известно зачем. Поколения, с колыбели ошпаренного войной, полупридушенного пионерскими галстуками «сталинщины», взбудораженного «оттепелью», прохихикавшего «застой» и лишенного масок перестройкой. Поколения, как формулирует сам Витицкий, рыцарей святого дела, которые дела этого лишились. И потому теперь не способных услышать никого, кроме себя, — ни на кухне, ни в Думе. Но хуже всех оказались те, кто не лишился дела. Ведь дело никуда не пропало, просто взамен угасшего нимба над ним опустилась экранирующая шторка с надписью: «Мерзость. Не открывать». И те, кто к мерзости был предрасположен, откинули шторку обратно, каменея волевыми лицами: мерзость? ладно! зато — дело!

Можно понимать его как роман о виновности. Ведь человек неизбежно становится виноват перед всеми, с кем сталкивает его судьба. Чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого совести нет; тот, у кого совесть есть, всегда ищет на ней пятна. И раз не удается, как ни старайся, беречь других, не идти по их головам и трупам, человек начинает шагать по трупам весело, удало, в своем праве, пока, словно ударная волна термоядерного взрыва вокруг земного шара, не обежит волна накликанных им бедствий положенный судьбою круг и не ударит, казалось бы, ни с того ни с сего в спину. Насмерть.

А можно попробовать поверить автору и попытаться читать о поиске предназначения. Но тогда сразу упрешься в роковой вопрос: кто предназначает?

Мне уже не раз приходилось писать, что серьезная фантастика, в особенности российская, — самый религиозный вид литературы. И вот — роман атеиста Витицкого буквально нашпигован упоминаниями о Боге, божках, Аде, Рае… Не создала наша культура для обозначения абсолютного стремления к добру и свету иного слова, кроме «Бог», и для обозначения абсолютного падения в бездну мрака и зла, кроме «дьявол».

Однако же дьявол не упоминается в романе ни разу. Почему?

Думаю, потому, что он присутствует лично. Во плоти.

В центре сюжета — человек. Хороший… даже, наверное, очень хороший, но со странной особенностью: защищая добро, ограждая от опасности то, что он считает правильным и справедливым, он может терять человеческий облик. В быту — превращаться в звереныша, способного с визгом кусать того, кто обижает друга; в политике — дошедший до теории элиты, согласно коей девяносто процентов человечества, лишенных творческих способностей, не имеют права на существование.

И есть у него лучший друг по прозвищу «Виконт», странным образом нуждающийся в его плотском присутствии при неких квазиумираниях; только держа нашего добряка за руку и что-то явно перекачивая из него в себя, он способен выкарабкиваться из комы. «Во мне Бога нет, — говорит он, — а значит, его нет вообще». «Человек, — говорит он, — гной еси и кал еси»…

И вокруг этих двоих жутко и неотвратимо умирают люди, могущие так или иначе помешать Виконту в тот миг, когда потребуется ему очередная подпитка от дарующей жизнь руки. Руки того, кто, стремясь к добру, способен явно, ощутимо перестать быть человеком, и, видимо, поэтому проголодавшемуся Виконту нужна именно его рука.

А ответственность и вина за погибель людей — на человеке. И страдает, и рвется, и стремится искупить — человек. И чем больше вина, тем отчаяннее старается человек не приносить вреда. И в самом конце, уже все поняв, уже не приняв колбасы из человечины, то есть отказавшись питать лучшего в своей жизни друга — врага рода человеческого — и тем обрекая себя на ту самую жуткую погибель, человек озабочен лишь одним: не навредить! Никому не навредить! Даже дьяволу, черт его возьми, не навредить: Бог ему судья.

Так вот оно, предназначение человека — телесной жизнью своей питать дьявола, а духовной — Бога. А поиск — в том, чтобы через ошибки, боль, постепенное осознание этой правды стремиться первое сделать как можно меньшим, а второе — как можно большим. Хотя совсем перестать делать первое человек не может, это физическая смерть. А перестать делать второе может, но это — смерть души. Выбирайте. Свобода.

Короче, предназначение вот в чем: оставаться человеком. Даже если что-то — история? эволюция? дьявол? — хочет сделать из человека нечто иное. Не как Бог хочет сделать вдобавок к человеку из глины нечто иное, нет: из человека сделать нечеловека!

Когда так заостряешь вопрос, сразу всплывает в памяти фраза из незабвенного стругацковского «Понедельника»: «Мы знаем, что эта задача не имеет решения. Мы хотим знать, как ее решать».

Уже в древнем Китае этот главный человеческий смысл и порыв был сформулирован вполне определенно. Когда последователь Конфуция Цзы Лу, остановившись в отдаленной харчевне, сказал хозяину, кто он, тот с благоговением воскликнул: «Ты ученик того Кун Цю, который знает, что хочет невозможного, и все-таки хочет этого!»

Невозможного всегда хотят те, кто жив душой. За возможным охотятся лишь мертвецы, откидывая поставленные этикой заслонки с надписью: «Мерзость. Не открывать».

С. Витицкий написал этот свой роман, значит, он жив. Дай Бог ему здоровья.

---------------------------------------------------

Вячеслав Рыбаков.

Гравилет «Цесаревич»

СПб.: Лань, 1995. — 488 с. — (Сер. «Числа и руны»), 10000 зкз. (п.)

---------------------------------------------------

Два романа, вошедшие в эту книгу Вячеслава Рыбакова, разделяет изрядный временной интервал и, тем не менее, сочетаются они под одной обложкой вполне органично. Более того — сборник, возможно, выглядел бы чуть лучше, если бы составитель, презрев хронологию, поставил написанный в 1986 году «Очаг на башне» после законченного в 1992-м заглавного романа как продолжающий и развивающий его основную идею. Хотя в принципе большой роли это не играет: светлая утопия «Гравилета «Цесаревич» и так прекрасно оттеняется мрачным, проникнутым неизбывной тоской по разбитой любви «Очагом». Как-то Б. Н. Стругацкий, руководитель питерского семинара писателей-фантастов, назвал Вячеслава Рыбакова «верным ефремовцем», имея в виду его нерушимую веру в безусловную ценность и этичность поведения человечества в целом, несмотря на то, что отдельный человек может оказаться подонком и убийцей. Однако так ли уж чист душой хотя бы тот же князь Трубецкой из «Гравилета», офицер русской госбезопасности, живущий в мире, где отсутствует сам фундамент для разного рода «классовой ненависти» и «общенародного гнева», ибо люди просто физически неспособны вымещать недовольство на ближних своих и дальних? Ничего подобного: с самого начала книги он подозревает в неискренности любимую женщину, живет с двумя женами, заведомо зная, что причиняет этим боль и той и другой, а сразу после стрельбы по бандитам даже не интересуется ее результатами. И тем не менее он вызывает ничуть не меньшее сочувствие, чем мыкающийся в условиях последней стадии «развитого социализма» изобретатель Симагин из «Очага». Героев, от чьего имени ведется повествование, нельзя делить на «плохих» и «хороших», все они слишком разные и слишком сложные — и каждый в своем праве. Для современной фантастики такие герои — явление нечастое…