— Эксперимент провалился, — сообщил он. — Подсади меня, Саша.

Лев Христофорович указал на пульверизатор, который стоял на верхней полке.

Грубин кинулся было за стулом, но опоздал.

Броневик выпустил по окнам пулеметную очередь.

Звеня и лопаясь, полетели на пол пробирки и склянки. Грубин упал в лужу химикалиев, прикрыв телом малыша Минца. С потолка сыпалась штукатурка.

— Демократов на плаху! — радостно кричали с улицы ветераны.

— Что будем делать? — спросил Грубин.

— Ума не приложу, — ответил Минц, выбираясь из-под товарища. — Вся надежда на то, что мое средство скоро выдохнется. А пока, может, укроемся в детском саду?

— Нет ничего глупее, — ответил Саша. — По детским садам они и будут в первую очередь демократов искать.

Шум на улице утихал.

— Слушай, — сказал мальчик Минц, — а что, если нам пойти на площадь погонять в футбол.

— Но власть в городе перейдет в руки ветеранов!

— Им этого хочется, а нам с тобой чего хочется?

— Мне лично… — Грубин вдруг покраснел.

— Не стесняйся, — попросил Минц.

— Мне бы сейчас на улицу! Я бы гильзы собирал!

— А дальше?

— Я бы их в металлолом сдал.

— А дальше?

— Получил бы много денег.

— А дальше?

— Купил бы десять порций мороженого…

Минц помолчал, переваривая идею. А потом громко сказал:

— Жизнь продолжается! Почему бы нам с тобой не прожить ее еще раз при коммунизме? Когда мороженое было дешевым…

И пригибаясь, чтобы не попасть под случайную пулю, мальчики побежали на улицу собирать гильзы.

Григорий Бенционович, в свое время вы опубликовали «Сказку с подробностями», «Легенды и мифы Лаврового переулка» для детей 70-х. Чем ваши прежние юные читатели отличаются от нынешних?

— Знаете, так не бывает: сначала ребенок, ребенок, ребенок, а потом БА-БАХ!.. и вдруг взрослый! Ребенок — это процесс перехода во взрослое состояние. И никогда не определить, что годится только для детей, а что только для взрослых. Потому и писал я всегда для детей, превращающихся во взрослых.

Если говорить о творчестве, я просто пишу то, что мне нравится, что мне приятно и что у меня получается. Потом, анализируя дело рук своих, понимаю, чего подсознательно, как писатель хотел от детей. Освободить их от идиотских, навязанных взрослыми стереотипов, которые зажимают в рамки, не дают развиваться, которые делают из них не счастливых людей, а ущербных «подчиненных». В этом смысле дети Советского Союза были особыми. Их отцов, дедушек, прадедушек мучили, мяли, топтали. Выживал тот, кто вел себя тихо, так, чтоб не тронули. Выработался целый ряд стереотипов несвободного поведения. И моей задачей было высмеять эту кошмарную ситуацию. Помочь людям, которые из детей потихоньку «происходили во взрослого», как человек из обезьяны, стать более свободными.

Но вот разрушилась система, которая держала и взрослых, и детей — всех нас — в мощном поле напряжения несвободы. И ситуация повернулась другим полюсом. Ведь что такое несвобода? Она бывает разная. Полная степень несвободы тоталитарного режима ужасна. Но полная, бессмысленная, безумная свобода человека, у которого не выработаны критерии поведения, не менее страшна. Какие-то рамки ребенку обязательно нужны. Он не может вырасти нормальным взрослым человеком в мире, где нет никаких запретов. Таких миров просто не бывает.

Что такое настоящая свобода? Это возможность осознанного выбора. Но если нет согласия среди старших, то у ребенка не может сформироваться устойчивых внутренних критериев. Сегодня у него на глазах ругаются, спорят и не могут договориться все сто миллионов живущих вокруг него взрослых.

Когда ребенок сталкивается с немотивированными запретами, он воспринимает их как прихоть взрослого. Почему нельзя вести себя иначе? В советские времена ребенок на опыте убеждался: в результате он не будет отличником, не получит хорошей характеристики, не поступит в хороший институт и так далее. Это создавало для него определенную, уже мотивированную несвободу. Каким сформируется нынешнее подрастающее поколение, совершенно непонятно. Раньше оно могло вырасти ужасным. Но это можно было предвидеть, предсказать. И бороться против неправильных стереотипов. Скажем, «вредными советами», которые сам я называл «прививками». А сегодня диагноз совсем не ясен.

Когда говорят «новые русские», всегда имеют в виду новых богатых людей. Это чепуха. Они совсем не новые! Богатые и очень богатые люди в этой стране были всегда. Что называть богатством, в конце концов? Неважно, лежат у тебя деньги на счете, в чемодане под кроватью, спрятанные от нв-логов, или просто ты в силу ситуации все берешь бесплатно — как могли это себе позволить партийные бонзы. А вот настоящие «новые русские» — это дети. И что с ними будет, какими они станут, полностью зависит от взрослых. Когда родители в упоении своей ссорой бегают по квартире, размахивают руками, орут друг на друга и напрочь забывают о затаившихся в углу и следящих за ними безумных глазах детей, то это вроде как их Личное дело. Но когда вся страна именно этим и занимается и ведет себя абсолютно по этой самой схеме? Так чего же ждать от детей?

— И какими вы их себе представляете, этих «новых русских», которые еще не стали взрослыми?

— У них полностью отсутствует поле, в котором было бы понятно, как можно себя вести и как нельзя. Ребенок, ходивший в ясли, в детский сад, в школу, общавшийся со взрослыми дома, с рождения узнавал понятия «можно» и «нельзя». Может быть, это были кошмарные в какой-то своей части понятия, но они были! Сегодня таких понятий нет. У основной массы нынешних детей нет шатаний, метаний, нет предпочтений.

— И что же в этой ситуации остается делать? «Прививки» с непредсказуемыми последствиями?

— Знаете, сейчас я больше не даю «вредных советов». Тогда все было просто, я брал конкретную ситуацию, доводил ее до абсурда и показывал ребенку, к чему приведет вот такая системе поведения. «Бей друзей без передышки, каждый день по полчаса, и твоя мускулатура станет крепче кирпича. А могучими руками, ты, когда придут враги, сможешь в трудную минуту защитить своих друзей»… И все сразу становилось на свои места. Сегодня я не делаю прививок, а пишу задачники…

— Но даже в этом хаосе детям приходится выбирать. И часто не видно, как внутри маленького человечка накапливается что-то такое, что мы, взрослые, потом с удивлением обнаруживаем.

— Ну почему — не видно? Если быть внимательным, то всегда можно заметить. Ребенок свои гипотезы проверяет сразу. Он задает вопросы, «пробует вести себя». У меня, например, Никите еще трех нет. Когда ему что-нибудь нужно от меня, он пытается сказать: «А ну-ка сейчас же дай мне сок!» Или: «А ну сейчас же возьми меня из кровати!» Он проделывает это тем же твердым, спокойным голосом, каким ему говорят: «А ну сейчас же положи на место!». И когда наталкивается на такой же твердый ответ — нет, так нельзя, так не получится, — то делает для себя выводы.

Мы с вами тоже всегда, попадая в какую-то ситуацию, «проверяем» окружающих. Просто у нас накопился определенный опыт, как добиваться результата. Где надо — просить, где— настаивать, а где — схватиться за какое-нибудь место и кричать: «Ой, болит, болит!»

— А как тогда объяснить, например, что на абсолютно бесперспективный, с точки зрения сегодняшнего дня, биологический факультет едет большое число школьников? Раньше этим можно было решать статусные, так сказать, вопросы. Поступив в университет, можно было идти в науку, получить квартиру, положение в обществе и так далее. Сегодня для этих ребят такого стимула нет.