У Красовской уже все готово. Клей смыт, и в лупу на оборотной стороне каждой марки отчетливо видны миниатюрные цифры — почти прилегающие друг к другу пятизначные числовые ряды.

Генерал будет после трех часов дня, а до этого мы успеем побывать у Немцовой. На работе ее сегодня нет: Жирмундский узнает об этом по телефону. Решает не вызывать ее, а нагрянуть к ней на квартиру. Утром она наверняка дома.

Так мы и делаем.

И тут нас встречает полнейшая неожиданность.

Мы только успеваем представиться, как Немцова говорит:

— Проходите, товарищи, или граждане, как мне, наверное, нужно вас называть. Я вас давно уже поджидаю. И то, за чем вы приехали, вас тоже ждет вон там, на столе.

На круглом полированном столике посреди комнаты лежит плоская миниатюрная кассета с магнитной пленкой. Я еще недоумеваю, но Жирмундский сразу находится:

— А давайте-ка мы присядем к столу, если позволите. И сами садитесь. И рассказывайте обо всем с самого начала.

— Со знакомства с Ягодкиным?

— Зачем? Сначала о себе, своей работе.

Я гляжу на Немцову и не вижу никаких следов беспокойства на ее строгом, красивом, не приукрашенном косметикой лице.

— Мне двадцать шесть лет. Работаю в институте секретарем директора. Никаких секретных материалов у меня на работе нет, или, вернее, они через меня не проходят.

— И Ягодкина это устраивало? — спрашиваю я, словно упоминание Ягодкина в нашем разговоре само собой разумеется.

Немцова не удивляется, сразу отвечает:

— Нет, конечно. Он очень настаивал, чтобы я расширяла круг знакомых в институте.

— И что же вы ответили?

— То, что я не физик, а у нас все сотрудники или доктора, или кандидаты наук. У директора даже стенографистки со специальным образованием: А у меня и высшего нет: с третьего курса пединститута ушла — замуж вышла. Никакой соучастницей Ягодкина я не стала вот до этой штуки. — Она небрежным жестом указывает на катушку с магнитной пленкой.

И опять мы не спрашиваем, что это такое, ждем, что расскажет сама, а она говорит, говорит, словно хочет выложить все, что скопилось в душе, о чем думала и передумала:

— Меня привлекла в Ягодкине не только его трогательная заботливость и даже не чисто мужской интерес ко мне как к женщине. Привлекло меня в Ягодкине его внимание к моей работе, даже к самым скучным в ней мелочам. Ну какой мужчина будет интересоваться тем, как проходит мой служебный день в институте, кто заходит к директору, кто даже просто проходит мимо меня. И я рассказывала и радовалась, что есть у близкого мне человека не только интерес к моей внешности или к одежде, хотя одевалась я всегда очень скромно и не любила выпяливаться, как Лялечка, а интерес к мелочам моей жизни. А Ягодкин всем интересовался и очень хотел, чтобы на работе меня оценили и допустили в свой ученый круг. Но вот однажды случился у нас такой разговор…

Она задумывается, приглаживая рукой свои светлые, чуть вьющиеся волосы, и я думаю: а ведь Ягодкин уже знал ту среду, в которую стремился проникнуть, знал, кто есть кто в этой среде, и мечтал только о том, чтобы покорная ему Раечка сумела бы стать необходимым каналом связи.

— Любопытный разговор, — продолжает она задумчиво. — Спросил он меня как-то: хорошо ли работают наши телефоны, не вызываем ли мы иногда телефонных мастеров для починки? Я ответила, что подобных случаев не помню. А пропустили бы к вам такого мастера, если бы это понадобилось? Конечно, пропустили бы. Я бы ему и пропуск заказала, позвонила бы вниз, в приемную. А он как-то, не смотря мне в глаза, говорит: не могла бы я устроить такой пропуск Челидзе под видом телефонного мастера? А зачем, спрашиваю. Ведь обман это, и Челидзе не к чему глазеть на то, что его не касается. Ну какой же это обман, говорит он. Пустяк, мол, придет человек и уйдет. Кстати, в телефонах Жорка разбирается не хуже профессионала. Отвернет гайку, заглянет внутрь аппарата и уйдет. Не спорь, девочка, слушай старших и запоминай. Челидзе должен сам взглянуть на окружающую тебя обстановку. Он и придет к тебе завтра в половине третьего, а ты ему пропуск закажешь. Ничего плохого не будет, это, мол, я тебе обещаю. Ну я и уступила, пропуск Челидзе заказала и его в кабинет пустила. Только он что-то быстро оттуда вышел, даже не бледный, а серый какой-то и, уходя, шепнул: «Будь завтра вечером дома, приду, а Ягодкину — ни полслова».

Мы с Жирмундским слушаем не перебивая. Картина выписывается действительно интересная.

А она продолжает так же спокойно: видимо, уже все продумала и решила:

— Челидзе действительно пришел через день вечером и принес эту кассету с пленкой. И то, что он сказал притом, было страшно. Оказывается, он должен был вмонтировать в телефонный аппарат Анастаса Павловича какое-то записывающее устройство. Но Челидзе сказал, что ничего он не вмонтировал: кто-то стоял рядом и смотрел, что он делает. Ну и струсил, говорит, открыл аппарат и закрыл, объяснил, что все, мол, в порядке и ушел. А тебе говорю, что с меня хватит! Вот тебе кассета, я ее сам сработал. На совесть. А ты, говорит, скажешь Ягодкину, что из аппарата я ее вынул, когда ты меня на другой день снова в кабинет пустила. И об этом вторичном визите Челидзе в институт у нас с Ягодкиным тоже было условлено, хотя я до того, как Челидзе мне все открыл, ровнехонько ничего не понимала, зачем все это делалось. А когда поняла, меня словно кипятком ошпарило. Да еще Жорка скривился и добавил: «Отдашь кассету Ягодкину — тебе хоть передышка будет, пока совсем не завербовал. Могу, — говорит, — и другой совет дать: если жизнь дорога, сразу с кассетой к чекистам иди. Я-то лично смываюсь, в колонию неохота. За Ягодкиным следят, он уже сам это чует — только смыться ему некуда, и возьмут всех нас, голубчиков, за шиворот, если дураками будем. А я не дурак, в такую дыру залезу, никому даже присниться не может».

С этими словами он и ушел. Вот и жду, кто придет раньше — вы или Ягодкин. Слава богу, что пришли вы. Вот и все. Забирайте свою кассету.

— Нет, не все, Раиса Григорьевна, — подытоживает Жирмундский. — Кассету мы возьмем. А где же записывающее устройство?

— Он его в Москву-реку выбросил. Крохотный такой аппаратик, заграничный.

— Небольшую рольку вам придется сыграть, Раиса Григорьевна, — говорю я, постукивая пальцами по миниатюрной кассете. — Скажитесь больной, расстроенной, допустим, выговором начальства за то, что пускаете в кабинет посторонних. Словом, придумайте — это не так уж трудно. А на вопрос о кассете удивитесь, скажите, что Челидзе не заходил, в институте вторично не был и никакой кассеты с пленкой вам не передавал. Пусть Ягодкин поволнуется…

Секретарь сообщает нам, что генерал уже вернулся, находится у себя и ждет нас с докладом. Его перебивает телефонный звонок. Это звонит лейтенант Александров, наш сотрудник, которому поручено наблюдение за Челидзе. Он явно чем-то напуган.

— Неувязочка вышла, товарищ полковник. Виноват. Исчез Челидзе.

— Как исчез?

— Он прибыл домой в двадцать два сорок пять. Я засек время. Приехал на своей «Волге». Машину оставил во дворе.

Вошел в подъезд. Это с улицы. Живет он в однокомнатной квартире на четвертом этаже. Сразу же осветились оба окна — и на кухне, и в комнате. Примерно через час — времени я не засек, та же «Волга» выехала со двора и с большой скоростью помчалась по улице. Из подъезда никто не выходил, и свет в окнах квартиры Челидзе продолжал гореть. Рискнул подняться и позвонить. Никто не открыл. Тогда я толкнул дверь, а она открытой оказалась. И квартира пуста.

Платяной шкаф настежь, ящик с рубашками выдвинут, ящики письменного стола тоже открыты — при поверхностном осмотре ни документов, ни денег не обнаружено.

— Как же он мог бежать с четвертого этажа, если он, как вы утверждаете, не выходил из подъезда?

— Окна комнаты были закрыты, но открыто окно на лестничной клетке. А рядом по стене дома проходит пожарная лестница. Правда, она обрезана на высоте трех метров от земли, но спрыгнуть оттуда нетрудно.