— Секрет?

— Почему секрет? Дело общее. Следы Хлюста найти нужно. Помнишь дружка-фронтовичка, которого Ягодкин почему-то в Тюмень загнал? Только думаю я, что не в Тюмень. Зачем? Разве не мог он спрятать его, скажем, у Фильки Родионова за высоким забором? Ведь милиция за Хлюстом по пятам шла, так именно Линькова и выразилась. А где, по твоему, безопаснее — у Фили или у какого-то директора в Тюмени?

Почему я решил искать эти следы не на Петровке, 38, а на Огарева, 6, тоже было продумано. Ведь если бы он в Москве орудовал, то давно бы связался с Ягодкиным. И неспроста он так нахально явился к тому за помощью, а потому, что в этой помощи Ягодкин не мог ему отказать. Что-то связывало их — тесное и недоброе. И не в Москве гастролировал Хлюст, а на периферии. Так и следы его надо было искать в других городах и весях, иначе говоря, в Минвнуделе, где следственными делами ведал мой товарищ, тоже полковник, Женька Вершинин, коллега по юридическому. И помочь ему мне было, как говорят, легче легкого.

Так и вышло. Встретились мы с Вершининым как давние друзья, и суть дела он понял сразу. Есть, говорит, у меня необыкновенной памяти человек — Афанасий Иванович. Непременно вспомнит сразу же, только разбойную кличку скажи, и дело припомнит, и где-нибудь в пыли на полках найдет.

Пригласили мы его. Я ему и объяснил, в чем дело. Хлюст, говорит? Был такой, лет двенадцать по суду получил, да война вызволила, срока не отбыл, сразу в штрафную роту попал, а потом в Ростове уже дезертировал. Ну, во время войны не до него было, выпал, как говорится, из поля зрения. А после войны опять попался на спекуляция трофейными автомашинами. Новый срок дали. Сбежал. И начал угнанные машины из Москвы в Тбилиси перегонять. Сначала «Победы», потом «Волги». Долго мы за ним гонялись, перекупщики попадались, а он нет. Года два назад взяли. По анонимке взяли: кто-то донес. Анонимкой для ареста мы не воспользовались, конечно, ну а по следам указанным прошли. В Сызрань он машины перегонял, заводской номер сбивал, городской номер менял, кузов в другой цвет перекрашивал. А с новым номером бывшая серая, а теперь зеленая «Волга» в Тбилиси к некоему Кецховели шла, там и перепродавалась. И документы подделывали, а концов мы так бы и не нашли, если б до Кецховели не добрались.

— Я помню это дело, — говорит Вершинин, — там человек шесть орудовало, и среди них Клюев Никита Юрьевич. Он и есть Хлюст. По кличке я бы не вспомнил, но у Афанасия Ивановича память как магнитофонная запись. Теперь этот Клюев в колонии строгого режима сидит.

— Устрой мне с ним встречу, Вершинин, — говорю я после ухода майора. — В колонию я сам съезжу. И анонимное письмо дай. Серьезное у меня дело.

Принимает меня сам начальник колонии, фамилии его я не помню и нашего разговора с ним привести не могу. Да и незачем. Объяснил, что Клюев нужен мне не по делу, а по моей работе в Комитете государственной безопасности. Нужен как свидетель и очень важный свидетель, почему я и просил оставить нас для допроса вдвоем.

В кабинет, который начальник колонии специально отвел мне, вводят Клюева. Он только что пообедал и потому сыт и беспечно настроен. Лет ему немало, этак годков на пять больше, чем мне, но выглядит отлично. Выбрит, гладок, не худ и не полон. И ватник на нем не рваный, и сапоги кирзовые не измяты на лесоповале. Аккуратный весь, гладкий, будто и не в колонии. Только глаза колючие: смотрят недобро и недоверчиво.

— Значит, не из уголовки вы, а повыше, — замечает он, потому что я молчу, пока ни о чем не спрашивая.

— Что значит повыше? — начинаю я разговор. — Такой же полковник, как и Вершинин. Только из другого ведомства.

— Ну, ваше ведомство мне ни к чему; касательства не имею. А полковника Вершинина всю жизнь помнить буду. Без него не нашли бы меня.

— Кецховели же нашли.

— Он не выдал. Другая сволочь стукнула.

Об анонимке я пока молчу. Напечатана она на пишущей машинке. Ну, машинку-то мы, конечно, найдем, только не она сейчас мне нужна, а реакция Клюева. Ведь об анонимке этой он ничего не знает, ему ее не показывали, просто к делу подшили, и сейчас, в начале разговора, о ней упоминать рано. Ягодкина он так просто не выдаст, хотя я почти точно уверен, что отправил его Ягодкин не в Тюмень, а в эту колонию. Но к анонимке мы еще подойдем, время есть.

— А почему это я вам понадобился? — интересуется он.

— Ищем мы одного человека, а ты, друг любезный, его хорошо знаешь.

— Ошибочка, гражданин начальник. С чекистскими подследственными мы дел не имеем. Да и дела наши не угрожают государственной безопасности.

— Но иногда они помогают именно тем, кого мы ищем.

Хлюст молчит, что-то соображая. Может быть, и вспомнил он Ягодкина, а может, и нет. Только говорит на этот раз не кривляясь:

— И все-таки ошибочка вышла, гражданин начальник. Не по адресу вы ко мне приехали.

— А может, и по адресу, штрафник Клюев.

— Почему штрафник? — обижается он, — Честно работаю, у старшего спросите.

— Я не о здешней твоей работе говорю. Вспомни войну, сорок первый год, минские болота в ольшанике, когда человек вдруг пропадал в лесу, а потом появлялся рядышком. Ты в штрафной роте был, Клюев. А когда ваш полк из-под Минска отходил, все смешалось. Не повзводно шли, а по двое, по трое. Так кто с тобой рядом шел?

— Многие шли. Разве всех вспомнишь?

— Одного ты запомнил, Клюев, и кого запомнил, мы знаем.

Что-то гаснет в глазах у Клюева. Запретная зона памяти. Отключил, и все тут.

— А если знаете, то чего же спрашиваете?

— С Ягодкиным ты шел, — говорю я. — Михайлой вы его звали. Я могу даже отчество подсказать: Федорович.

— Не помню такого. Плохо у меня с памятью, гражданин начальник.

— А ведь ты у него перед арестом дома был. Ты и с женой его разговаривал, водки просил.

— Ну, был я у Ягодкина перед арестом. Дал мне он денег на дорогу? Дал. А что плохого в том, что тебе бывший однополчанин помог? К моему промыслу отношения он не имеет.

— И это мы знаем, Клюев. Только не этим интересуемся. У тебя с ним свои счеты были. Вот о них-то и расскажи.

Клюев отводит глаза. Губы сжаты. Сомкнутые беззубые десны придают лицу что-то собачье, он похож на бульдога, готового укусить. Нет, не продаст дружка Клюев, пока не узнает, кто его выдал.

— А ведь ты прижать его мог. В кулаке, можно сказать, зажать. Самую сокровенную его тайну знаешь.

— Что знато, то позабыто. Амба.

— Новый срок получить хочешь?

— За что?

— За пособничество государственному преступнику. Это посерьезнее будет, чем угон и перепродажа автомашин.

Клюев смеется и, представьте себе, искренне смеется, от души.

— Так вы и докажите, что он государственный преступник. Ну а я при чем? Вместе воевали, вместе от Минска по болотам топали. Только из Ростова я дезертировал, а он нет. Спросите у ротного — скажет, если жив еще ротный. А то, что два года назад к старому дружку-корешку зашел деньжат на дорогу попросить, на это в Уголовном кодексе даже параграфа нет. Попросил помочь, он и помог.

Я понимаю, что рискую. Тайны Ягодкина Клюев может и не выдать, а вот сообщить ему о моем допросе вполне в состоянии. Через какого-нибудь «дружка-корешка». Мало ли людей из колонии на свободу выходит… Но я почти уверен, что до этого не дойдет. Даже не почти, а просто уверен, и никаких сомнений у меня нет.

— Значит, говоришь, помог?

— Конечно, помог. И денег дал, и записку в Тюмень к директору автобазы.

— А на допросе об этом скрыл.

— Так меня спросили, куда и зачем я еду. Я сказал. В Тюмень потому, что далеко, а шоферня везде нужна. А записку Михайлы я еще в вагоне выбросил, когда меня взяли. Ну зачем хорошего человека топить, который касательства к делу нашему не имеет?

— А кто, кроме Кецховели, про Сызрань знал, про Шмитько и Тишкова?

— Ни одна живая душа. Да и Кецховели только Шмитько знал, а Тишкова один я и мог выдать. Но не выдал. Думаю, что сам он всыпался. Местная уголовка замела.