— Та же Москва, только дома пониже да асфальт пожиже! — посмеивались ребята. Но шутки получались невеселые.

В ночь на пятые сутки раздурился ветер. Дул он так неистово, что стены клуба вздрагивали, а крыша держалась из последних сил — стропила трещали и скрипели жутко. Порой по крыше что-то ударяло столь резко, что девчата вскакивали от страха.

— Не бойтесь, это сучья от тополей летят, — догадался кто-то. — Тополиные сучья хрупкие, их часто ветром ломает.

— А если весь тополь рухнет? Он и крышу и потолок на нас обрушит.

Зато утром явилось радостное. За ночь ветер разорвал, разметал тучи в клочья, и солнце брызгало в эти разрывы, обливало все вокруг розовым светом. А главное — дождь прекратился. И по жалким клочьям облаков можно было заключить: не скоро теперь они стабунятся в тяжелые, перегруженные водой тучи.

Дымельцы ожили. Хотя грязь все так же засасывала сапоги, люди весело месили ее.

— На лад вроде пойдет теперь погодка!

— На ветерке да на солнышке валки быстро подсушит.

Но чаще всего слышались загадочные для студентов разговоры:

— Славный, брат, кедробой прошел.

— Каждую веточку, небось, охлестал.

— Кедробой, кедробой, а нам хоть вой — не отпустят!

— Нас не отпустят, а калинникам это на руку. Большая будет пожива.

— Калинникам лафа — спозаранок на добычу потянулись.

На языке каждого дымельца было в это утро слово «кедробой», хотя все произносили его по-разному: одни с удовольствием, другие озабоченно, а третьи — презрительно, будто говорили о какой-то пакости. Но вдруг полетела по деревне птица-весть:

— На кедробой, на кедробой!.. Все, кто желает, пусть поспешат! Машины ждут у конторы, сама председательница едет… Не калинникам нынче, а честным колхозникам будет праздник.

Да, Александра Павловна решилась нынче на день отправить колхозников в кедрачи. Решилась потому, что незадолго перед этим ветром-кедробоем был у нее разговор, который заставил призадуматься.

В контору пришел пожилой комбайнер Горбунцов.

— Прошу перевести меня в сторожа или на какую подобную работу, — сказал он и, не глядя на председательницу, положил перед ней на стол сложенную вчетверо бумажку.

— Что стряслось, Андрей Васильевич? — Александра Павловна настороженно взяла бумажку, догадываясь уже, что это справка.

Так и оказалось. Врачебная комиссия освобождала Андрея Васильевича Горбунцова от всякого физического труда.

— Как же так, Андрей Васильевич? — безнадежно вздохнула Александра Павловна. — Ведь столько лет на комбайне, наш ветеран, можно сказать… И до этого ты ни на какие недуги не жаловался. А теперь вдруг справка. Может, потерпишь до конца уборки, сам знаешь, не хватает у нас комбайнеров.

— Не жаловался, потому что не люблю всяких жалоб. И терпел, пока мог. Но железо и то до поры терпит, — по-прежнему не глядя на председательницу, отозвался Горбунцов.

— Конечно, на комбайне работать — не орешки щелкать, — сказала Александра Павловна с горечью. — Но если все в сторожа пойдут, у нас скоро и охранять нечего будет.

Горбунцов положил на колени темные, тяжелые руки, искоса глянул на председательницу.

— Между всяким прочим, не орешки бы, так еще сколько-то потянул, постоял за штурвалом.

— Не понимаю.

— Понять не хитро. Сводки-то слушаешь, знаешь, что ветры крепкие обещают.

— Ну и что? — пристально посмотрела на комбайнера Александра Павловна. — Загадками какими-то говоришь.

— Какие там загадки! — криво усмехнулся Горбунцов. — Разыграется ветер, шишки обобьет — орехами запастись разве трудно?

— А, вот ты о чем! — поняла председательница. — Но ведь за орехами да всякими лесными дарами кидаться — мало чести для механизатора. Это промысел всяких калинников.

— Чести мало, зато выгоды много. — Твердое, загорелое, прокаленное солнцем и ветрами лицо Горбунцова еще больше отвердело, стало будто каменное. — Одной честью не проживешь, у меня вон какая семья. А жирно ли нынче, при такой-то погоде, заработаешь? Шишки день-два посбирать — весь мой комбайнерский заработок перекроют.

— Ну уж весь, — недоверчиво сказала Александра Павловна.

— А ты посчитай, — оживился Горбунцов. — Но заработок заработком. Обида разве не гложет? Я на уборке буду хребет ломать, а другие в это время орехи запасать. Я на трактор потом пересяду, а другие — калиной промышлять. И они же надо мной надсмехаться будут — прошляпил, дурак, добычу!

— Что-то ты преувеличиваешь. Не много их у нас, калинников. И не посмеют они над честными тружениками насмехаться.

— Калинников немного, да около них немало людей сезонно прививается. Потому что заработок легкий.

— Вообще-то конечно… — Александра Павловна не сразу нашла, как еще возразить комбайнеру.

— То-то и оно, вообще! А надо бы разобраться и сделать чего-то конкретно.

— Вот как? — улыбнулась председательница. — И тогда на комбайне останешься?

— А вы не смейтесь! — опять закаменело лицо Горбунцова. — Негоже с работяги только требовать: жми — давай, жми — налегай. Эти же шишки взять. Организовали бы, к примеру, воскресник. Для людей бы вышло заместо праздника. И доход не калинникам, а настоящим работягам достался.

— Верно, Андрей Васильевич, улыбаться тут не приходится, — серьезно сказала председательница. — И разобраться обязательно надо. Только сделать что-нибудь трудно. Отправлю я, допустим, колхозников за шишками, так ведь мне за срыв уборки голову снимут.

— Ясно, кепку и то с бережью носишь, а голова каждому дорога.

— Но голова на то и дана, чтобы обдумать. Я все-таки подумаю об этом.

— Подумай, Павловна! — механизатор посмотрел на председательницу глазами, в которых жила вера, что она действительно разберется, сделает все как надо. — А уборку можно не срывать. Механизаторов не обязательно отпускать. Хотя бы семейных свозить. Бабки, деды, жены да ребята могут поорешничать.

— Ладно, обещаю что-нибудь сделать.

— Тогда уж… Давай справку-то обратно. Подюжу еще сколько-то… — Горбунцов неловко взял бумажку, небрежно сунул ее в карман.

И вот прошел кедробой. Александра Павловна, несмотря на то, что боялась — достанется ей за это, организовала поездку в кедрач. Потому что по опыту прошлых лет знала: пройдет кедробой, и в рощу из ближних деревень и поселков устремятся все, кто привык жить на даровщинку. Нередко самовольно бросают работу на полях и честные колхозники. Соблазн велик: за день можно насбирать столько шишек, что грызи орехи потом целую зиму. А если на базаре продать — выручка немалая.

Все это сильно разлагало людей. Пьянки, прогулы тянулись потом цепочкой. И чем урожай шишек был богаче, тем горше доставалось колхозу.

На вид безобидные «божьи овечки», «калинники» наносили людям моральный ущерб. Александра Павловна и раньше это понимала, а теперь, после беседы с Горбунцовым, пришла к выводу, что одними лекциями и беседами сектантскую скверну не одолеешь. Между прочим, сами-то «калинники» этих лекций не слушают. Значит, кроме пропаганды, нужны иные меры.

Обдумав, взвесив все, Александра Павловна и решила. Деревня приняла весть о поездке в кедрач, действительно, как праздник. Многим впервые за последние годы выпала возможность пошишковать.

Обрадовались и студенты. Почти все они никогда еще не бывали в кедровом лесу даже на прогулке. А тут вдруг коллективный сбор шишек. Необычно, заманчиво!

Кроме грузовика Степана, в тайгу пошли еще две автомашины с людьми. Сзади прогрохотал трактор с тележкой. Впрочем, только в степи трактор тащился позади. А когда стали встречаться перелески, когда дорога началась с «перепадами» — то опускалась в овраги, то круто лезла в горы, — трактор возглавил колонну. Лихо разбрасывая траками лепешки грязи, он то и дело волок грузовики на буксире. Людей в таких случаях шоферы загодя выпроваживали из кузовов. В конце концов всем надоело поминутно слазить да залазить, и последние километры шли пешком.

Дорожка была — ой, ой! Даже не дорожка, а лишь две глубоких колеи, пробитые бензовозами, возившими горючее на лесоучасток. В колеях воды до краев. Ступи — в сапоги зальется. Сторонкой, обочиной тоже не пройдешь: лес теснит дорогу, а если где и расступается, там появляется непролазная чащоба медвежьих пучек. Да таких гигантских, что трудно поверить, что это трава: каждая «травинка» высотой в два человеческих роста, каждый «стебелек» толщиной в детскую руку.