— Треплют по деревне — Алка вех тебе подбросила. Из-за меня…

— Трепать все можно.

— Ты считаешь, это неправда?

— Неправда.

Максим уставился на Ланю озадаченно. И было отчего. Все выходило не так, как он предполагал. Ожидал увидеть Ланю в смятении, торопился поддержать ее, утешить. А она… Понятны были бы самые несправедливые укоры, ожесточенность, но такое спокойствие… Алку даже оправдывает. Решительно ничего не разберешь!

— Разве корова не отравилась?

— Отравилась.

— И ты свою взамен увела?

— Увела.

— Так не с неба же вех свалился.

— Наверно, не с неба.

— Кто тогда, кроме Алки…

Не в интересах Лани было обеливать Алку в глазах Максима. Смолчать бы ей, пусть бы у парня осталось подозрение, пусть бы он думал, что Алка до безумия злая, страшно опасная. Да не могла Ланя покривить душой. Противно ей было наговаривать или молча сваливать на Алку вину, в которую она сама не верила.

— Нет, Алка все-таки ни при чем, — сказала Ланя тихо, но твердо.

— Больше некому…

Ланя оглянулась по сторонам, сказала еще тише:

— По-моему, сделали это калинники.

— Ну?! — Максим тоже заозирался, но не с опаской, как девушка, а словно искал, кого он может притянуть к ответу.

— Почему ты так думаешь?

— Я бы не подумала, если бы Евсей деньги не предложил.

— Деньги? Тебе?

— Мне… Встретил вчера на улице да и говорит так ласковенько: слыхал, беда горькая у тебя, девонька, приключилась. Только ты не горюй больно-то. Жизня-то по-всякому к человеку оборачивается — и передом, и задом, и боком. Где погладит, а где и ушибет…

Ланя настолько похоже передала вкрадчивый голосок старика, что Максим фыркнул.

— Пофилософствовать он горазд.

— Только надо, говорит, чтобы сердце от всякой обиды не каменело. И потому забудем, мол, все, что промеж нас злое было. Из-за Лехи-дурня весь сыр-бор загорелся… А теперь все, что было, водой смыло, травой поросло. И подобру, по-соседски надо жить… Я сначала даже не сообразила, что к чему, зачем он затеял этот разговор. Отвечаю, только бы отвязаться: «Ладно, все уж я забыла!..» Видел бы ты, как он обрадовался, как залебезил после этого! Без коровенки, говорит, знамо дело, жить в деревне худо. Коровенку надо опять завести. Сват Илья как раз продает… А ежели денег нет — по-соседству завсегда выручу. Сколь потребуется, столь и одолжу. Возвернешь, когда справишься с нуждой. Хошь через год, хошь через два…

— Ты, конечно, не взяла?

Ланя не ответила, но бросила на Максима такой взгляд, что ему стало стыдно.

— Прости, — сказал он. — Знал и без этого глупого вопроса, что не взяла.

Девушка смягчилась, стала рассказывать дальше.

— Как только предложил Евсей свои поганые деньги, так я и догадалась, что это он сам или кто-то из его калинников вех подкинул. Деньги сует, а прямо глядеть не может, глазами юлит и руки трясутся… Надо бы мне сразу же объявить ему о догадке, посмотреть, как бы он стал выкручиваться. Но так мне противно сделалось — не смогла ничего сказать, сразу убежала, дурная!

— Эх, жалко! Оглушила бы — может, признался…

— Дожидайся, признается! Страшный он хитрюга, знает, что доказательств у меня никаких нет. Еще бы в клевете обвинил… Думаешь, зря он добрячком прикинулся и старое забыть призывал? Небось, не только мне твердит: что было, то травой поросло…

— Да, голыми руками его не возьмешь.

— Тем более, что мне и самой еще непонятно, зачем он это сделал.

Максиму тоже далеко не все было ясно. Если Евсей мстил за то, что ему не давали жить «на божьей воле», так вина тут была не одной Лани. А если подбросил вех, чтобы сломить девушку очередным несчастьем, так неужели ему не пришло на ум, что есть кому поддержать ее. Или он не полагался особенно на кару господню, которую не раз призывал на головы своих врагов, и решил кое-кому в назидание покарать Ланю собственной рукой?.. Тогда зачем деньги подсовывал? Для отвода глаз? Или тоже с какой-то подлой целью? Может, надеялся, что Ланя будет вечно благодарна ему и по-соседски станет смотреть на все его делишки сквозь пальцы? А может, хочет ее втянуть в секту?

— Но если не ясно, зачем это сделано, так ясно другое — ничего он не добился. И не добьется никогда! — произнесла Ланя ожесточенно. — Уж если раньше не сумел, то теперь и подавно!..

— Какая ты отчаянная стала. — Максим потянулся к Лане, намереваясь обнять ее.

Она ускользнула.

— И отчаянная и неприступная, — восхищенно произнес Максим.

— Смейся, смейся!

— Я не смеюсь. Я удивляюсь переменам в тебе.

— Удивляйся на здоровье. И иди-ка домой. Мне белье развешивать надо.

— Я помогу.

Он взялся за корзину. Ланя испуганно прикрыла ее руками. Лишь тут Максим сообразил, что проявил усердие не по разуму. Не могла же девушка вместе с ним развешивать свое девичье белье! Поэтому она, конечно, и в ограду его не пустила, а остановилась у калитки. По-этому теперь и выпроваживает.

Обрадовавшись такому открытию, парень все же поймал Ланю за руку, быстро привлек к себе и поцеловал в подбородок: отстраняясь, она закинула назад голову, и до губ дотянуться не удалось.

— Отстань! Люди же увидят.

— Пусть видят. Ты Евсея теперь не боишься, а я — никого!

Максим еще, на этот раз в ухо, поцеловал Ланю и пошел домой.

Никогда еще Максим не испытывал чувства, подобного тому, которое владело им теперь. И раньше он, конечно, не сомневался, что Ланя — славная девушка. Но всегда считал он ее слабой, нуждающейся в постоянной поддержке. А сегодня открылось: она сильная, гордая. То, что не пошатнулась от свалившегося на нее большого несчастья, — одно. А другое — Алку, соперницу свою, без колебаний оправдала перед ним. Разве мелкий человек способен на такое?

Когда вернулся домой, Зинаида Гавриловна сообщила, что ее вызывают в краевой комитет партии.

Не долго баловала хлеборобов погода. Солнечные дни сменились дождливыми.

Давно уже в народе подмечено, что летом ведро воды — ложка грязи, а осенью ложка воды — ведро грязи. На Алтае же частенько случается так: в июне да июле, когда истомившиеся поля ждут не дождутся дождей, стоит страшная сушь, а в августе да сентябре, в страдную пору, когда нужна сухая погода, словно назло, начинаются ливни. Но если дождь пройдет большой, да не долгий уборка, пусть и рывками, все-таки движется. Чуть пообдует валки, комбайны уже гудят на полях. Механизаторы здесь люди упорные, умеют спорить со своенравным климатом родного края.

Только нынче так размокропогодилось, что даже самые опытные комбайнеры остановили свои машины. Жатки и те перестали стрекотать. Небо затянули сплошь серые, низкие тучи — ни единого просвета. И дождь сеялся, будто из решета, непрерывный, нудный.

Одни лишь тракторы урчали на полях, поднимая зябь, да изредка, разбрызгивая жидкую грязь, проходили грузовики с цепями на скатах — отвозили зерно, которое еще не успели перебросить с токов на элеватор.

Нет для хлебороба ничего зловреднее такой погоды. Казалось бы, пользуйся случаем, отдыхай после круглосуточной работы. Но где там! Что за отдых, если человек только и глядит на небо — не просветлело ли самую малость? Нервы изматываются больше, чем при самой тяжелой физической нагрузке.

День так перетерпеть можно, второй — еще куда ни шло. А на третий всякое терпение лопается. Механизаторы проклинают и погоду, и машины, и свою злосчастную специальность.

Студентам дожди не досаждали столь сильно. Ребята и девчата, нечего греха таить, сначала даже обрадовались передышке: па досуге они принялись репетировать одноактную пьесу, которую намеревались показать дымельцам па прощальном концерте вечером, накануне своего отъезда в институт.

Но все-таки и студенты приуныли, когда дождь не прекратился и на третьи и на четвертые сутки. Нельзя же было репетировать ежедневно с утра до вечера. Читать и перечитывать книжки из небогатой клубной библиотеки тоже надоело. А больше дел никаких не находилось. На улицу выйдешь — мало, что промокнешь насквозь, рискуешь сапоги оставить в непролазной грязи.