— Сильно больно? — спросил он, с состраданием глядя на руку Лани, на ее осунувшееся лицо.

— Почти не больно, — отозвалась Ланя смущенно, словно извиняясь, что так убого выглядит.

Тихон недоверчиво покосился на полочку-подпорочку, но сразу же отвел взгляд в сторону. Невмоготу ему было смотреть на нее.

Замолчали, оба чего-то стыдясь, не находя, о чем говорить. Тихон понимал, что Ланю не мог обрадовать его приход. Другое дело, если бы не произошел разрыв с Максимом, и Максим примчался навестить ее, — вот тогда была бы ей радость. А то, что он явился, — это для нее лишняя боль. По-умному разобраться, так вовсе не следовало ему теперь приходить сюда. Но спокойно разбираться, как да что лучше сделать, — это было не в натуре Тихона. Он отправился в больницу не рассуждая. И лишь сейчас сумрачно опустил голову.

— А ты почему не уехал? — спросила наконец Ланя, чтобы нарушить тягостное молчание. Спросила и спохватилась: опасный вопрос. Она просяще глянула на парня: извини, мол, не надо отвечать. Однако Тихон не захотел внять ее просьбе.

— Сама знаешь! — сказал он. — А хочешь — объясню. Я думал — отклеиться от тебя, а оказалось…

У Лани полыхнули румянцем щеки, а глаза потемнели. Впрочем, этого Тихон не успел разглядеть. Ланя быстро потупилась, сказала почти страдальчески:

— Не надо об этом! Ну как ты не можешь понять!..

Но Тихона уже обуял бес упрямства.

— Не надо — не буду. Только все равно никуда не поеду, пока тебя не выпишут! Стану здесь торчать неотступно.

— А выпишут?

— Выпишут — куда ты, туда и я! Даже на шаг теперь не отстану!

Губы Лани тронула чуть приметная улыбка.

— Мальчишество же это.

— Пусть! — упрямо стоял на своем парень.

— Ну, как знаешь, — поморщилась Ланя.

Тихон заметил это. В душе у него сразу проснулась жалость.

«У нее рука сломана, а я…» — выругал он себя. И замолчал смущенно.

Букет Тихон прятал за спиной. А теперь, чтобы загладить свою вину, неловко протянул его Лане.

— Малина?! — изумилась девушка. — Где же ты раздобыл все это? Просто чудо, снег ведь уже выпал…

Тихон лишь преглупо ухмылялся.

Преподнеси этот букет Максим, сердце Лани переполнилось бы счастьем. А теперь лишь острая боль стеснила грудь. Но все же не одна боль была в душе. Возникло и чувство благодарности к этому вот упрямому, глупо усмехающемуся богатырю.

Ланя взяла букет здоровой рукой, поднесла ко рту. Хотела ухватить губами сочную ягодку, но укололась о ветку, и слезы сверкнули у нее в глазах.

На новогодние праздники Максим приехал домой.

За эти месяцы он отправил Лане не одно письмо, но все они остались без ответа. Только раз пришла открытка, и то не из Дымелки, а из райцентра.

«Никто и никогда не завоевывал еще любви унижением», — написано было Ланиной рукой.

До этого у Максима жила надежда: пусть Ланя и не отвечает ему, но если не возвращает письма — следовательно, читает их. И, может, постепенно оттает. А тут он понял: она просто стыдится возвращать их знакомой почтальонше.

Писать Максим больше не стал. Но домой поехал все-таки не без мысли увидеть Ланю, еще раз поговорить. Однако ни Лани, ни Тихона в Дымелке не оказалось. Они были на выездной зачетной сессии, которую сельхозинститут проводил для студентов-заочников в каком-то совхозе.

Новость эту узнать было не очень приятно, но она не явилась, в сущности, неожиданной. Ведь по его настоянию подала Ланя на заочный. И Тихон, как и следовало ожидать, перевелся туда же, раз остался дома.

Вечером, когда Максим, не пойдя па новогоднюю елку в клуб, скучал за книгой, мать долго прихорашивалась у зеркала, а потом надела цигейковую шубку и каракулевую шапочку. Носила она их редко, лишь по большим праздникам да когда вызывали на какое-нибудь районное совещание. Берегла дорогие вещи, которые не так-то легко было завести на скромную зарплату фельдшерицы.

Сегодня, конечно, праздник, но если бы Максим был повнимательнее, он увидел бы, как мать, задумчиво опустив голову, постояла у двери, а потом решительно вышла из дома. И если бы он тоже вышел на улицу, ему пришлось бы подивиться: пробыв некоторое время в клубе, мать остановилась возле одного из домиков Дымелки и несколько минут заглядывала в освещенные, подернутые тонкой изморозью окна, прислушиваясь к голосам, которые ослабленно доносились из-за двойных рам.

А потом, будто девчонка, поджидавшая любимого, Зинаида Гавриловна стала на пост у калитки. Стояла долго, постукивая ботиком о ботик.

Кого она ждала?

В домике жил зоотехник. Так неужели его, Ивана Семеновича?

Наконец вдали заскрипел снег. Кто-то шел по улице со стороны фермы. В вечерних сумерках разглядеть точно, кто это идет, было нельзя. Но Зинаида Гавриловна сразу вся напряглась.

Зоотехник шел, о чем-то задумавшись. Поэтому он увидел фельдшерицу лишь тогда, когда протянул руку к калитке.

— Зинаида Гавриловна?!. — воскликнул он.

— Испугала?

— Да нет, просто не ожидал… Вы ко мне?

— К вам.

— Что-нибудь случилось?

— Просто приметила вас в конце улицы и решила подождать…

— А-а, — успокоенно и в то же время несколько разочарованно сказал зоотехник. — Я видел вас в клубе. Мне показалось, вы ушли домой. Сам я в середине концерта тоже ушел, на ферму надо было заглянуть…

— А вам хотелось бы, чтобы ждали не просто так? Чтобы женщина ради вас стояла у калитки на морозе целый час?

— Что вы! К чему это?.. — в замешательстве произнес Иван Семенович.

— Ни к чему, думаете? Может, и ни к чему… — Зинаида Гавриловна вздохнула. — Но я вас больше часа жду.

— Вы?! — зоотехник совсем потерялся. — Но как же?.. Ведь это…

— Бабья причуда, скажете?

— Нет, конечно, нет!.. Но только…

Зинаида Гавриловна опять вздохнула.

— Какой вы, однако, застенчивый и наивный! Будто юноша.

— Нет, разумеется, не юноша, но…

Зинаида Гавриловна рассмеялась. Потом спросила:

— У вас дома нет посторонних?

— Нет, никого нет! — поспешно ответил Иван Семенович. — Но вы… Это так неожиданно. Поверить боюсь!.. — Зоотехник схватил руку Зинаиды Гавриловны, неуклюже, дугой согнувшись, поднес ее к губам, поцеловал сквозь перчатку. Зинаида Гавриловна не смогла больше удержаться в прежней роли.

Она застыдилась своей навязчивости, сказала потерянно:

— Простите меня… Бессовестная я… Ужасно бессовестная!

— Нет, нет, вы смелая! Вы умная, отважная женщина. Я преклоняться перед вами должен. Ведь я… — Иван Семенович примолк, а потом с застенчивостью признался. — Я давно мечтал предложить вам руку, да все трусил.

— Я знала.

— Знали? Я ж никому ни звука…

— Иногда бывает понятно без слов.

— Значит, вы тоже… — Зоотехник насилу превозмог себя. — Значит, вы тоже полюбили меня?..

Зинаида Гавриловна смущенно улыбнулась. Она стояла спиной к калитке, и свет из окон падал на нее сзади, лицо оставалось в тени, улыбки нельзя было различить, но голос выдавал эту смущенную улыбку.

— Не знаю… В нашем возрасте такое чувство зовется, наверно, как-то иначе… Но мне хотелось иногда, чтобы вы были менее робким.

Иван Семенович понял это как призыв к смелости. Он решительно взял Зинаиду Гавриловну под руку и, распахивая калитку, сказал:

— Прошу быть хозяйкой!

— Нет, нет! Не сегодня! — отстранилась Зинаида Гавриловна. — Мне необходимо поговорить с сыном. И вообще — надо обдуманнее.

— Выходит, не в робости моей дело… — Зоотехник выпустил ее руку и после неловкой паузы добавил с заметной горечью: — Если вас пугает моя орава — это плохо, но если…

— Постыдитесь! — строго сказала Зинаида Гавриловна.

Иван Семенович стоял как раз в полосе света. Хорошо видно было, как лицо сделалось кирпичным. Пушистый снег, густо поваливший в эти минуты откуда-то сбоку, вроде бы не с неба, а из-за угла дома, таял у него на щеках мгновенно. А на мясистом ухе, на мочке, скопившись из растаявших снежинок, повисла, словно сережка, голубая капля.