…Когда утром студенты уезжали из Дымелки, на околице села, на развилке двух дорог увидели они мотоцикл, возле которого с насосом в руке стояла Ланя. Видно, подкачивала спустившую камеру.

— До свиданья, Ланя! Пусть Дымелка ждет нас будущей осенью! — прокричали студенты.

— До каникул! — громче всех гаркнул Тихон.

Дина молча помахала рукой. А Максим, понуро сидевший среди оживленных ребят, вовсе помрачнел, втянул голову в плечи, словно крики эти оглушали его.

Ланя дружелюбно улыбнулась студентам, протянула руку с насосом, как бы открывая путь. Но едва машина проехала, она бросила насос в коляску мотоцикла, резко толкнула ногой стартер, села, вернее, бросилась на седло и газанула так, что мотоцикл вихрем сорвался с места, полетел по второй дороге с бешеной скоростью.

— Осторожнее, убьешься! — крикнул Тихон.

Но Ланя не слышала. Она уносилась вдаль все быстрее и быстрее. Максим провожал ее испуганным взглядом. Тогда Тихон, неожиданно и для себя и для студентов, на ходу выпрыгнул из грузовика. Ребята забарабанили по кабине, машина остановилась.

— Езжайте, я остаюсь! — крикнул Тихон.

— Ты что, сдурел? — поразились студенты.

— Наоборот, за ум берусь! Привет городу от деревни, счастливой учебы!

Максим взялся руками за борт, словно тоже хотел выскочить. Но машина тронулась, и он остался.

Утро было славное. Грязь схватило морозцем, чуть притрусило снежком. И Тихон, бодрый, свежий, будто и не было тяжелых уборочных дней и ночей, в новеньком костюме, в хромовых сапогах, которые сверкали солнечными лучиками, печатал по стежке на развилке дорог четкий рифленый след. Долго печатал, чуть не до полдня, надеясь, что Ланя вернется и, на свое удивление, застанет его тут. Но дождался совсем не ее. Подъехал на своем грузовике Степан. Высунулся из кабины.

— Ланя покалечилась!

Это было сказано тихо, но прозвучало для Тихона выстрелом.

— Слышишь, Ланя покалечилась! — глухо повторил Степан.

А Тихону будто в ухо крикнули. Он заморгал совсем очумело.

— В больнице лежит, в райцентре.

— Ланя? Но ведь она недавно…

— Ехала на мотоцикле, на повороте занесло, из седла выбросило. Я только с элеватора на шоссе выехал и наткнулся на нее.

Тихон схватился за дверку кабины.

— Поехали скорее!

— Врачи к ней не пускают.

— Не пускают?

— Да, я сейчас оттуда. Я же отвез ее в больницу.

Тихон глянул на Степана с испугом и подозрением: правду ли говорит, жива ли вообще Ланя?

— Сказали, когда гипс наложат, тогда пустят. Под вечер поеду еще. Если хочешь, захвачу.

«Хочешь — захвачу!» — надо же так сказать. Будто он, Степан, тут главное лицо, а ему, Тихону, честь эта оказывается лишь попутно.

— А если этот «захватчик» получит в ухо? — зло поинтересовался Тихон.

— Да ты что?!

Явись на губах Степана хотя бы мгновенная усмешка — он немедленно получил бы обещанное. Но в глазах его мелькнуло неподдельное удивление. И Тихон лишь сердито бросил:

— А то! Говори да не заговаривайся… Отвези к нам. — Он забросил рюкзак в кузов, круто повернулся, широко зашагал. Не колеблясь ни секунды, он решил идти в райцентр, в больницу, и во что бы то ни стало добиться свидания с Ланей. Ему непременно надо было самому, своими глазами увидеть, что с ней случилось, убедиться, что она жива.

Даже тропка-прямушка показалась Тихону слишком длинной: кое-где она все-таки сворачивала в сторону, минуя овраг, обходя чересчур крутой косогор или обегая опушкой лесную чащу. А парню в таких случаях невтерпеж было держаться протоптанной дорожки, он ломился напрямик. Может быть, и не очень выгадывал во времени, зато знал, что ближе, прямее пути никто бы здесь не нашел.

И, видно, в награду за то, что рвался так напролом, на одном крутом косогоре попался ему на глаза дивный гостинец для Лани. Сначала, собственно, ни о каком гостинце Тихон не помышлял. Но, продираясь через осинник, перевитый сухими ломкими плетями хмеля, через заросли малинника, он вдруг увидел на кусте красные ягоды. Тихон знал, что на малине в иные богатые влагой годы ягода «подходит» до глубокой осени. Не раз случалось ему, бродя с ружьем по лесным малинникам, лакомиться этими поздними ягодками. Но то были именно ягодки — увидишь две-три штучки. А чтобы в такую вот пору, когда не раз прихватывали заморозки, выпадал снег, чтобы так вот наткнуться на красные, совсем по-летнему сочные ягоды, висящие кистями, — такого еще не случалось у него никогда.

Здесь в затишке под деревьями даже листья на малиннике только побурели по краям, но еще не потеряли зеленый свой цвет. А под листьями, покрытыми снежком, тут и там, как клюква или рябина, весело горели красные огоньки.

По ягодке Тихон собирать не стал, а наломал, хотя и исколол все пальцы, пучок веток. А когда шел по селу, то не постеснялся обломить в одном палисаднике несколько веток сирени. С одной стороны на листиках прикипел снежок, а с другой сохранился цвет весенней лужайки. Малина вместе с сиренью, присыпанные снежком, выглядели диковинно.

Идя улицей районного центра, Тихон увидел в одном из палисадников под голыми кустами смородины, среди рыжих опавших листьев светло-зеленый кустик виолы. На зеленом стебельке, повернувшись к солнцу, стараясь вобрать в себя все его скупое тепло, держался желтый, с темно-бархатными крылышками цветок.

— Разрешите, бабушка, сорвать у вас этот цветочек, — как можно мягче попросил Тихон, увидев во дворе женщину, закутанную в теплую шаль.

Она повернулась на голос, глянула неприветливо: наверное, обиделась, что назвали бабушкой. Была она еще не стара, лет пятидесяти, не больше, а в такие годы не очень-то любят, когда называют бабушками.

— Извините, тетя, — поспешил исправить ошибку Тихон.

— Ладно, не виляй, — сухо оборвала женщина. — Какой тебе цветочек надо, зачем?

— Который под кустом… В больницу иду… — Тихон помялся и неожиданно для себя пояснил: — К девушке.

Женщина, ни словом не отозвавшись, прошла среди смородины, сорвала виолу и протянула ему. И тут увидела в руках у него пучок малины.

— Экое чудо! — удивилась она. — Для девушки-то, видать, и зимой малина спеет. А болтают еще: молодые теперь любви не признают!

Тихон пробормотал «спасибо» и ходким шагом заспешил к больнице.

— Ланя Синкина? Это та девушка, которая сегодня утром к нам поступила? — дежурная сестра, молоденькая круглощекая девочка-коротышка, с некоторой робостью глянула снизу вверх на богатыря-парня. — Хорошо, я передам, что ее ожидают…

— Ланя может выйти? — подало Тихону надежду слово «ожидают».

— Почему бы нет? У нее перелом плечевой кости, а ноги целые, — строго сказала сестра. Но тут же защебетала: — Ой, малинка свеженькая!.. Где вы ее откопали? В какой-нибудь оранжерее, да?..

— В лесной.

— Угостите, пожалуйста, ягодкой… Нет, нет, мне только одну, чтобы показать это чудо — свежую малинку под снежком… Вот эту веточку-колючечку, с ягодкой… Спасибо! — Сестра выскользнула за дверь необычно проворно — только белый халатик мелькнул, хлопнул полами, как бабочка крыльями. Больше она уже не появилась, была, видно, деликатной девчонкой, не хотела мешать при свидании.

Ланя пришла не сразу. Тихон уже стал терять надежду, когда дверь медленно распахнулась. А сама Ланя вошла еще медленнее, неуклюже передвигая ногами в больничных туфлях-безразмерках. Тихон стоял потупившись, потому и увидел прежде всего эти странные туфли. Потом, поднимая глаза, парень увидел серый байковый халат, в котором Ланя утопала, как в тулупе, и оттого, наверное, казалась совсем беспомощной.

Нет, беспомощность эта — не из-за халата! Правая рука Лани была странно откинута в сторону. И не свободно откинута, а, полусогнутая, лежала на какой-то металлической полочке с тонкими подставками, которые упирались в особый пояс. В целом все это сооружение сильно напоминало крыло самолета-кукурузника. Но если самолету крылья придают легкость, воздушность, то Ланя с откинутой как бы для взмаха рукой выглядела жалко. Казалось, она испытывает нестерпимую боль и рука ее не просто лежит на этой полочке-подставочке, а намертво приделана к ней.