3

… Газета «Комсомолец Кубани», — продолжает В. Бакалдин, — в конце пятидесятых и в шестидесятых — семидесятых годах играла в моей жизш роль этакой крестной матери: в ней появлялись впервые„до публикаций в журналах и книжках, не только отдельные стихи, но и целиком, из номера в номер, объемные вещи: «Царевна — недотрога», «Город мой», «Стихи о хлебе», «Русский порт Новороссийск», почти вся поэма «Расстояние» и другие… Не все проходило гладко, и молодым комсомольским журналистам в спорах с партийными ортодоксами приходилось отстаивать всяческие «крамолы» в моих стихах, как, напрлмер, слова: «…боясь раскрьипься всенародно, тот ширмой держит партбилет…»

Конечно, непросто было пробивать «он в кресло врос чиновным задом», «у них в глазах одно и то же: не дать, отнять, урвать, стянуть…» и многое другое… Мой уже ушедший друг, один из ярчайших представителей журналистской школы «Комсомольца Кубани» Валентин Тарасов озвучил на Московском радио, будучи его корреспондентом, даже упорно изымаемую из моих книг гл! ву «Год 1937–й»…

Мое молодое пророчество о том, что двоедушным наступит конец, что «мой город их в утиль сметет», оказалось, увы, ошибочным. Воцарились именно они. Хорошо лишь то, что сегодня над теми, «кто в кресло врос чиновным задом», не пылает от гневного стыда святое багряное полотнище, а полосатится позоришр власовского предательства…

Так или иначе, борьба с «дгболомами» не затихала, и молодые брали верх, и косность отступала, и ни у кого не летели головы. Жизнь и есть борьба! Это теперь на экранах народные да лауреаты — сплошь жертвы и страдальцы, вроде Ефремова, Ульянова, Зыкиной и Мордюковой… Замордованные «мордюки», по меткому определению одного ядовитого насмешника — публициста…

Теперь же все проще. Как‑то надумали переиздать «Царевну — недотрогу». Но состоялся такой вот разговор…

«Старик, нужна твоя «Царевна» той девчонке, что после очередной тусовки, измятая, похмельная, вдруг прочтет страничку — другую поэмы и возмечтает о настоящей любви, о верной дружбе и, глядишь, даже всплакнет в подушку…»

Но после такого за душу берущего лирического благословения — ультиматум:

«Но, понимаешь, старик, из отрывка о школьном уроке (отдельно он печатался в разных изданиях множество раз) надо убрать Ильича… Ленин теперь не созвучен эпохе… И потом, зачем твоей Царевне быть комсоргом? Обойди это, сними… И, конечно, же, убрать: «В мелькании дней, среди прочих, есть дни — на всю жизнь нам даны: — Мы — пионеры! Мы — дети рабочих! Мы — дети Советской страны! Это, старик, не звучит… Это отпугивает… Убрать…»

Вот, милые мои юные поборники «свободы творчества» и отказа от политики, такие пироги! «Понимаешь, старик, нам нужна духовность «Царевны» без её, так сказать, «советского духа»… Он не нужен…»

«Старик», конечно, ничего не убрал из текста, а просто забрал его и засунул в дальний ящик до времен непредсказуемых… А ведь в роли запретителя выступал не кто иной, как человек, известный широтой своих взглядов, десятилетиями близкий мне и по сию пору мною любимый.

Но такова идеология, такова политика! Они его, сделавшего в свое время все возможное и невозможное, чтобы напечатать впервые в газете «Царевну — недотрогу» и «Город мой», отделили от меня и от дорогого нам обоим прошлого…

4

Великий грех взяли на душу наши прежние начетчики и талмудисты, убившие живое в живом учении о преобразовании жизни и самого человека по законам добра и братства.

Меня не могут не трогать искренне написанные страницы книги воспоминаний Виктора Салошенко. И то, что я ударился в собственные воспоминания, говорит о моем взволнованном и заинтересованном восприятии её. К ней применимо классическое определение: «Очень своевременная книга…» Её мало прочитать. Надо и задуматься над тем, как жить дальше.

Я узнаю очень многих из тех, кого называет автор, и вновь ухожу в свои воспоминания о подпольном секретаре 41 Заказ 61

Краснодарского горкома партии во время оккупации города — моем добром знакомом и соседе по улице незабвенном Александре Алексеевиче Ряхине и о первых встречах с колхозным комсоргом и учителем физкультуры Михаилом Килинием, нынешним генералом. Я тогда дважды публиковал очерки в газете «Правда» о председателе колхоза из станицы Сергиевской Иване Евдокимовиче Убийко, и Миша Килиний показывал мне колхозные поля… На каждой странице я встречаю знакомых. И опять обращаюсь к автору с наиболее мучительным для меня вопросом. Где же, когда вы, молодые, умные и сильные, просмотрели страшный процесс умирания столь живого и жизнедеятельного организма, как Ленинский комсомол? Ведь и Шеварднадзе, и Горбачев тоже из комсомольских вождей! Но автор говорит о том же Горбачеве вскользь, мимоходом…

В свое время партийная и комсомольская печать обрушилась на моего покойного друга московского поэта Игоря Кобзева за строки:

Вышли мы все из народа…

Как нам вернуться в него?!

Помню, как у себя дома мой отец, обняв и поцеловав Кобзева, произнес: «Игорек! Ты сказал горькую правду… Этим она им и страшна…»

Волнуют меня и фотоснимки в книге не просто узнаваемостью знакомых лиц, но узнаваемостью самого времени. Много, конечно, парадности, обрядовости, но много простого и человечного. Одна же групповая фотография показалась мне символической. Запечатлена кубанская делегация на XXV съезде КПСС. В первых рядах холеные, излучающие довольство собой чиновные «выходцы из народа», а где‑то, далеко наверху, чуть виднеются Михаил Клепиков и Владимир Первицкий, хозяева и творцы на родной кубанской земле. Символично!

5

Я не пересказываю книгу… Это труд неблагодарный. В ней немало автобиографического материала. Что ж, все пережитое мы пропускаем через свою душу, свою память.

Но будь я советчиком автора, попросил бы его отказаться от соблазна «докладать» о мимолетных и ничего не даю щих встречах со всякого рода знаменитостями. Зачем об этом говорить, если не о чем говорить?

В книге мне нравится то, что автор доверительно прост, что пишет без претензий на ученость или же особливую художественность. А ведь это удается далеко не всем берущимся за перо! Простота изложения, ясность мысли — одно из редких достоинств. Автор излагает то, что для него достоверно, и все же остаюсь при своем: надо было в полный голос сказать и о постигшем комсомол несчастье. Кстати, и при обсуждении книги в юношеской библиотеке лишь последний по очередности первый секретарь Краснодарского крайкома ВЛКСМ Константин Зазирний с горячей болью говорил об этом. Не думаю, что к Виктору Салошенко применимы слова мудрейшего и ехиднейшего графа Алексея Константиновича Толстого:

Ходить бывает склизко По камушкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Повторяю, автор открыт и откровенен, пишет о том, что непосредственно касалось его, оставив читателям осмысливать прошлое и, к великому сожалению, лишь гадать о будущем, как теперь и впрямь гадают на кофейной гуще дамочки, атавистически погрузившиеся в темное средневековье. Дикость! Чушь! А ведь бытует… Ну да это раньше, в своем «богопротивном» времени, мы не гадали, а просто строили планы на будущее, о чем и рассказывает книга В. Салошенко.

• Итак, поэт определил еще одну тему для разговора. Напомню, я не собираюсь полемизировать ради самой полемики, поскольку с выводами и оценкой, данными талантливым человеком, прошедшим сложную жизненную школу, трудно не согласиться. Вне всякого сомнения, они ве^ны, хотя, не скрываю этого, зачастую обидны. Но не злы. Иод, прижигающий раны, тоже доставляет боль, но он и лечит. Конечно же, задела за живое фраза: «Где же, когда вы, молодые, умные и сильные, просмотрели страшный процесс умирания столь живого и жизнедеятельного организма как Ленинский комсомол? Ведь и Шеварднадзе, и Горбачев тоже из комсомольских вождей!» И еще про «мудрейшего и ехиднейшего графа Алексея Константиновича Толстого: «Ходить бывает склизко…»

Парируя, можно в запальчивости заявить, что мы занимались своим делом и не в ответе за действия бывших первых секретарей Ставропольского крайкома комсомола и ЦК ВЛКСМ Грузии — Горбачева и Шеварднадзе. По нашим делам, мол, и судите нас, конкретных функционеров, каждого в отдельности. Как говорится, даёшь поименное голосование! Все так, но это было бы слишком просто. Вопрос, к сожалению, намного серьёзнее.