— Полгорода. Плату ввели сравнительно недавно. Но я взыскивал все до копейки. Был неумолим. Мною были довольны: план я уже тогда выполнял на все сто процентов.

— Значит, у тебя появилась перспектива стать министром финансов?

— Очень остроумно, но тогда, если помнишь, министров не было. Наркомы руководили.

— Подожди, Володя! Может быть, я что-то запамятовал, либо… Когда мы с тобой познакомились, по-моему, шел двадцать четвертый год?..

— Да. Столкновение двух титанов произошло в манеже. Я сделал тебе замечание по поводу посадки в седло, а ты обозвал меня сопляком. Так как вызвать тебя на дуэль я не смог — ты бы наверняка отказался! — то мы вежливо поклонились друг другу и разошлись. Но это была мимолетная встреча. Настоящие отношения начались три года спустя. Закончил я свою трудовую карьеру в двадцать шестом, по сокращению штатов.

— Молодцы электрики! Значит, вовремя спохватились!

— Я им за это очень благодарен, ибо с тех пор, кроме армии во время Великой Отечественной войны, нигде больше никогда не служил. Но расстался я с заводом все-таки тяжело — он стал мне родным. И родилось поэтическое прощание, которое ты найдешь в моей первой книжке. Назвал я его «Последний день».

— Может быть, отвлечемся от твоих оглушительных успехов на электрофронте? Кстати, я понимаю теперь, почему в эти годы так часто гасло городское электричество. Расскажи-ка, брат, о самом первом напечатанном стихотворении. Все-таки какой-никакой, а поэт!

— Год двадцать четвертый. Мне — семнадцать. Первое стихотворение — называлось оно «В кузне» — было напечатано журналом «Ленинградский металлист». После этого стал писать довольно регулярно для других журналов и газет моего великого города. В том же году, например, было напечатано еще несколько моих стихотворений в отделе фабрик и заводов нашей «Красной газеты».

— Скажи мне, сынок, твоими первыми шагами кто-нибудь руководил? По-моему, тогда уже существовала литературная консультация при ФОСПе, да и РАППовцы учили молодых.

— Вот именно, молодых. А я был уже не молодым.

С детства считал себя поэтом. Но своими некоторыми успехами на этом сложном — новом для меня — литературном поприще, а в известной мере и моральными качествами писателя, достойного называться советским, я, несомненно, обязан одному из старейших поэтов — Илье Ивановичу Садофьеву. Это он в то время руководил занятиями начинающих писателей литературной рабочей группы «Резец», механически входившей в Российскую Ассоциацию Пролетарских Писателей — РАПП.

На занятия я, конечно, не ходил. А вот когда они заканчивались, то оставался на какие-то минуты с мэтром и выслушивал — после прочтения мною ему стихов — его мудрые советы. Так, покончив с производством, я стал жить исключительно на литературные заработки.

— Голодал, наверное?

— Нет. Если помнишь, был довольно сытым и выглядел вполне прилично.

— Да уж, вида твоего тогдашнего забыть просто нельзя! Как сейчас у меня перед глазами появляется Володя Соловьев в ресторане гостиницы «Европейская», где мы обычно обедали.

— А что? Произвел на вас впечатление?

— Огромное! Ну, рост, конечно, и по сегодняшний день не изменился. Но каково было оформление этого незначительного человеческого тела! Начнем сверху: прическа — чистый Александр Пушкин. Шея — обернута вместо галстука белоснежным шелковым фуляром, закрепленным на груди огромной шпилькой в виде стека наездника. Пиджак — темно-бирюзовый, рубаха — светло-розовая в тон галифе, покрою которых мог бы позавидовать любой французский генерал. Краги коричневые. И все это великолепие завершалось обувью, которая при микроразмере своем поражала элегантностью… Один из сидящих за столом не удержался:

— Откуда у него такие ботинки? Даже в Одессе моряки из загранки подобных не привозят. И вообще странно выглядит этот молодой поэт. Я видел его на улице: шляпа явно не нашего происхождения, причем надета как-то набок.

— А вас, — тут же съязвил Олеша, — по-прежнему приводит в экстаз импортная дребедень и, главным образом, толщина подметок английских башмаков?

— Вот это рубанул зубилом! — оценил кто-то из нас (Юрий Карлович Олеша, работая в московском «Гудке», подписывал свои сочинения «Зубило».)

Тебя, Соловьева, пригласили к столу, и беседа — на литературные темы — продолжалась.

Надо сказать, что внешний вид Володи в ту пору совершенно не соответствовал положению в его семье. Я, который находился в курсе дел, понимал, что вся эта показуха и реквизиты маленького лорда Фаунтлероя были не от хорошей жизни.

Шел 1925 год. Отчима — Н. Веденеева — исключили из партии. Причина была серьезная: за беспробудное пьянство, В том же году супруги разошлись: терпение хозяйки дома иссякло! Отныне и до конца дней своих — а умерла она в 1964 году — мать находилась на полном иждивении сына, хотя 30 лет она жила одна в Ленинграде, а Володя — в Москве.

В 1927 году московское издательство «Молодая гвардия» выпустило первую книжку стихов Владимира Соловьева. Называлась она «Двадцатая весна».

Критика довольно высоко оценила этот небольшой сборник. Три газеты даже поместили отдельные стихотворения из него с одобрительными редакционными примечаниями.

Несколько месяцев спустя то же издательство (ну и типы!) выпускает вторую книгу Володиных, уже на сей раз — сатирических, — стихов. Это был результат его работы в области сатиры и юмора в журналах «Крокодил» и «Бегемот», а также редактирования «Веселых страниц» в «Ленинградском металлисте». Казалось бы, год должно считать счастливым в биографии Соловьева, ведь начался его большой творческий поэтический путь. Но не тут-то было…

Произошло событие, на первый взгляд незначительное, однако сильно повлиявшее на жизнь Владимира Соловьева, на его дальнейшую литературную деятельность.

Володя утверждал, что происшедшее оттолкнуло его от стихотворной сатиры и привело к театральной драматургии.

А произошло вот что: на большом программном диспуте, организованном Ленинградской Ассоциацией Пролетарских Писателей, Володя вступил в отчаянный спор с Михаилом Чумандриным, возглавлявшим в ту пору это объединение. Речь шла о том, по каким путям в дальнейшем должна развиваться российская социалистическая литература. Схватка была жаркой и сражение бескомпромиссным. Соловьев отчаянно рвался в бой, защищая свои позиции, крича Чумандрину:

— Ты призываешь к поэзии плаката и тебя вполне устраивают стихи:

Или того лучше:

А я — за высокий стих, ибо только светя свысока можно озарить наш путь к коммунизму!

— Буржуазный проповедник! — кричал ему в ответ Чумандрин. — Литература должна быть доступна народу, а не кучке такой, как ты, вонючей интеллигенции!

— Я лично пользуюсь только одной каплей хороших духов, а от тебя, Миша, постоянно разит тройным одеколоном!

Публика была явно на стороне Володи, что и привело к печальным последствиям.

Я на этом собрании не присутствовал. Все стало мне известно со слов очевидцев: «Соловьев налетел на Чумандрина, как орел на тигра. Давно такого не было».

Но через несколько дней я узнал из местной прессы (это было напечатано в двух газетах и журнале ЛАППа «Наступление»), что Владимир Соловьев, возомнивший себя пролетарским поэтом, исключен из рядов РАППа без права восстановления за… систематическое пьянство.

Факт абсолютно бредовый и бессмысленный. Володе уже исполнилось двадцать лет. Он был вполне взрослым человеком. Но во время наших дружеских встреч за столом никогда не пил. И не потому, что состоял членом общества борьбы с зеленым змием, а потому, что серьезное осложнение после исключительно тяжелой скарлатины повлекло за собой категорическое запрещение лечащих врачей употреблять какие бы то ни было алкогольные напитки. Поэтому Володя не позволял себе прикоснуться даже к пиву. Мне кажется, в ту пору он мог действительно служить идеальным примером для молодежи — классический образец трезвости.