— Толко не у мене в квартире!

Тетя Аня тоже делала все возможное, чтобы отвлечь меня от мыслей о болезни. Она читала вслух Конан Дойля, его рассказы о Шерлоке Холмсе, сопровождая их своим комментарием. А одну историю даже выдумала сама. Ее она рассказала мне и Лёде. Я до сих пор помню:

«Представьте себе, дети, город Лондон, где живет этот великий человек… В то утро знаменитый сыщик сидел у камина в своем рабочем кабинете на Бейкер-стрит и читал газету. Кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — сказал Шерлок Холмс.

И вошел его друг — доктор Ватсон. Не знаю, какой он был доктор как врач, но Холмсу — верный помощник. Вошел и сказал:

— Здравствуйте, Холмс!

— Здравствуйте, Ватсон. Но объясните, почему вы носите голубое белье?

Ватсон не удержался от восхищения:

— Холмс! Вы — гений! Откуда вам стало известно, что я сегодня надел голубые кальсоны?!

Великий сыщик ответил:

— Потому что вы пришли без брюк!»

В 1911 году, когда я прибыл в Ростов, дед решил взять меня с собой в поездку по крестьянским хозяйствам. Ведь фирма называлась: «Прут и внук»! А поставщиками были многочисленные крестьянские хозяйства Дона и Кубани.

— Привыкай к делу! — сказал дедушка. И мы поехали.

Экипаж был просторный. Лошадь по кличке Васька — могучее животное. Кучер — Семен, глухонемой. Но с дедом они отлично объяснялись жестами и прекрасно понимали друг друга.

Было жаркое лето. И мне захотелось пить. Мы как раз проезжали мимо небольшого хутора. Дед ткнул Семена в спину. Пролетка остановилась. На пороге домика появилась его хозяйка — молодая красивая казачка.

Дед сказал мне:

— Ну, коли хочешь пить, заказывай!

Я обратился к женщине:

— Будьте любезны… Можно мне чего-нибудь холодного: ужасная жажда!

Казачка поклонилась и спустилась в погреб. Она вынесла оттуда глечик — большой глиняный сосуд, наполненный свежим молоком.

Я пил жадно.

— Может, хватит? — спросил дед.

— Да, пожалуй, — ответил я, передавая глечик деду. Мой старик тоже как следует отметил качество молока и, в свою очередь, передал сосуд Семену. Тот с удовольствием отведал эту живительную жидкость. И все-таки в глечике ее осталось почти половина. Я вернул посуду хозяйке. А дед сказал:

— Коли ты заказывал, ты и плати.

— Сколько позволите? — спросил я у молодой женщины.

— Копийку, — ответила она.

Я вынул свой кошелек, достал оттуда блеснувшую на солнце новую бронзовую копейку и подал хозяйке. Она благодарно поклонилась и ушла.

Мы поехали. Дед пхнул Семена в спину и сказал ему, кивнув на меня:

— Мот, едри его мать! Видал, сколько заплатил?

Семен согласно замычал, кивая головой.

Я не удержался:

— Да вы что, старики, одурели?! Я же ей дал всего одну копейку.

— Дурак! — усмехнулся дед. — Деньгами швыряешься! За одну копейку надо было еще буханку хлеба спросить!

В мои нечастые приезды на родину деды и мама считали нужным — дабы я не чувствовал себя «иностранцем» — определить меня в ростовскую гимназию, чтобы какое-то время я общался со своими русскими сверстниками и не забывал язык.

Для поступления в казенную, государственную гимназию установленная тогда норма для евреев составляла 5 процентов. Наплыв был, конечно, большим.

Поэтому, чтобы дать возможность евреям учиться, были организованы частные гимназии — на правах государственных. Разумеется, платные и довольно дорогие. Обучение там стоило 150 рублей! Государственные тоже были платными, но значительно дешевле.

Николай Павлович Степанов являлся владельцем частной гимназии в Ростове-на-Дону.

Несмотря на то что у него процентная норма как будто не существовала, однако на практике на приемных экзаменах в подготовительный класс (а мы обязаны были уже читать и писать) русских и еврейских мальчиков сажали отдельно. В одном классе давались две диктовки.

Русским мальчикам он диктовал внятно и четко. Происходило это так:

— Здравствуйте, русские мальчики! Готовы ли вы писать диктант?

Те дружно отвечали:

— Готовы!

— Значит, диктую: Солнце всходит, — ну, конечно, на конце твердый знак, совершенно естественно, — на Востоке. Поскольку на Востоке, то, понятно, что требуется буква ять.

Затем небрежно бросал в нашу сторону:

— Здравствуйте, еврейские мальчики. Диктую…

Что он говорил, было совершенно непонятно, потому что в это время он сморкался и произносил текст в носовой платок… Потом спрашивал:

— Написали?

Мы дружно скандировали:

— Написали!

— Что вы написали?

Марик Цейтлин, который не выговаривал букву «р», сказал:

— Гейкьявик — главный гогод Шпицбеггена.

Николай Павлович, расстроенный этим ответом, вынужден был признать:

— Правильно.

Я же, обученный в швейцарской школе и отличавшийся независимостью, встал и сказал:

— Нет, неправильно!

Степанов посмотрел на меня злыми глазами:

— Что-о?!

Я повторил:

— Неправильно, Николай Павлович. Рейкьявик — главный город Исландии, а не Шпицбергена.

Он стукнул меня косточкой согнутого пальца в лоб и со злостью сказал:

— Ты принят.

Дед Прут, в свою очередь, высказался:

— У тебя есть все условия, чтобы учиться хорошо. На одни пятерки!

Однажды я «схлопотал» четверку, так меня поймали по дороге в Новочеркасск: я знал, что с четверкой домой мне идти нельзя.

А еще дед мне говорил:

— Станешь хорошо учиться, получишь аттестат инженера или доктора — до конца твоих дней ничего делать не будешь!

Это меня вдохновляло. Я учился как зверь! Даже в Швейцарии. И еще одну вещь дед мне шепнул на ухо:

— И Белку Чернову за тебя выдам!

А это была самая красивая девочка в Ростове.

Гимназия имела восемь классов и три приготовительных.

Для полных идиотов — младший приготовительный, где учили азбуке. Дети постарше — в среднем приготовительном. А те, кто что-то знал, — в старшем приготовительном. Так что гимназия была почти одиннадцатилеткой.

До Первой мировой войны Ростов уже являлся большим промышленным городом с населением где-то за полторы тысячи человек.

Ходил электрический трамвай бельгийского общества; имелись драматический театр и театр, в котором можно было ставить оперные спектакли; театр оперетты и цирк; несколько музыкальных школ; несколько гимназий; два базара и два собора.

Довоенные цены (конечно, я имею в виду цены до войны 1914 года) были особенные. Так, фунт — 400 граммов — красной кетовой икры стоил двадцать копеек. Фунт мяса (если покупали, скажем, до 10 фунтов, а меньше никогда не покупалось) стоил две копейки: пять копеек кило.

Я помню, в 1908 году в городе стало тревожно, потому что торговцы подняли цены на мясо на полкопейки и женщины разгромили базар. Солдат в тот раз не трогали и казачью сотню из Новочеркасска, чтобы усмирить взбунтовавшихся женщин, не вызывали.

Соответственными, конечно, были и заработки. Хороший рабочий получал до полтинника в день. А платил он за пансион (за питание), если работал, скажем, в порту и питание было трехразовое. — десять копеек в день.

Кухарка получала восемь рублей в месяц, горничная — пять; хороший приказчик — тридцать рублей в месяц. Жалованье обычного приказчика, конечно, было меньше.

Александр Максимович Поддубный — старший рабочий деда Прута — получал столько же, сколько и старший приказчик.

Надо сказать, что старший приказчик приходился дальним родственником по линии прабабушки Анастасии. Фамилия его была тоже Безчинский. Он являлся троюродным племянником моей прабабки. И его всегда раздражало, что он — старший приказчик — такого крупного дела, как хлебно-комиссионная контора, получал не больше старшего рабочего.

Однажды, когда я был на ссыпке на берегу, стал свидетелем такой беседы: Безчинский обратился к моему деду с вопросом: