— Что с ней? Что случилось?

— Вот уж три месяца как она заболела, Ваше Высочество! Странная какая-то болезнь, упадок сил, слабость, теряет сознание. Мы сначала думали, что это временное недомогание, у молодых девушек бывает, но она еще больше ослабла и теперь уже несколько недель не встает с постели, мокрая от пота, и днем и ночью жар!

— Бедное дитя! — прошептал герцог. — Могу я увидеть ее?

— Да, проходите. Она еще спит, когда проснется, будет счастлива, Ваше Высочество, увидеть вас… Может быть, ваше присутствие придаст ей немного сил и надежды…

Госпожа Ландсдорф подвела герцога к постели, где на белых простынях спала Лизбет.

Она тяжело и прерывисто дышала во сне, капли пота блестели на лбу, по щекам растеклась бледность, бескровные губы шевелились, казалось, шепча бессвязные слова…

Герцог наклонился к ней и в ее бреду различил несколько фраз:

— Он не придет!.. Забыл меня!.. Я умру… Не увижу его!..

Вдруг тело ее выгнулось, члены свело судорогой, по ногам прошла дрожь. Она успокоилась, конвульсии прекратились, наступило сильное изнеможение.

Герцог долго смотрел на ту, которую так любил. Он чувствовал себя бессильным вернуть ей здоровье и около постели умирающей ощутил дыхание собственной смерти.

Лизбет приоткрыла глаза. Она узнала Франца, своего Франца, попыталась приподняться, на бледных губах появилось подобие улыбки:

— Вы все-таки пришли! Я так долго ждала вас, мой друг!

— Моя дорогая Лизбет, — отвечал герцог, — мне горько, что вижу тебя больной, но если ты ждала меня так долго, то только потому, что я и сам был прикован к постели. Мне стало немного лучше, и сегодня я смог ускользнуть и прийти к тебе, убедить, что по-прежнему люблю и с нетерпением буду ждать твоего выздоровления, чтобы мы вновь зажили, как раньше, вновь стали встречаться и проводить время, где всегда. Ты тоже так думаешь, Лизбет?

Девушка снова попыталась улыбнуться, качнула головой и еле слышно прошептала:

— Спасибо, Франц! О, нет! — в голосе ее чувствовалось смущение, отчего легкая краска вернулась на щеки. — Спасибо, Ваше Высочество!

Простите меня, я сомневалась в вас, думала, что никогда больше не увижу… Теперь я могу умереть счастливой.

— Не говори о смерти, моя дорогая Лизбет! Прошу тебя! Ты будешь жить! Ты молода, и у жизни для тебя есть много счастливых дней!

— Нет! Нет! Сильнее, чем когда-либо, я сознаю, что уже не увижу тех деревьев, под которыми мы прогуливались вместе, никогда больше не услышу вашего голоса, ваших слов о том, что я не забыта. Это останется моим утешением и придаст силы до тех пор, пока жизнь не покинет меня…

— Ну же, Лизбет, будь разумной! — воскликнул герцог, пытаясь казаться спокойным. — Тебе двадцать лет, ты сильная. Болезнь не будет долгой, и скоро начнется улучшение, а за ним — выздоровление. Ты будешь счастлива, как раньше, уверяю тебя!

— Не обманывайте меня, Ваше Высочество! Я прекрасно знаю, что для меня все кончено. Знаете, с того момента, как вы здесь, я уже счастлива и чувствую себя лучше, но в то же время еще хуже… Мне кажется, что силы прибывают и я могу встать, и тут же замечаю, что жизнь останавливается во мне… Глаза закрываются помимо моей воли, — она положила руку на грудь, — я не чувствую своего тела. Я больше ничего не чувствую! Я счастлива… Прощайте…

И, резко запрокинувшись на подушку, Лизбет умерла. Смерть пришла к ней, когда она улыбалась.

Ошеломленный герцог сжал ее руки, наклонился. Когда тело девушки неподвижно застыло и нечто вроде глухого стона, последнего вздоха, вырвалось из ее горла, он упал на колени перед постелью и, закрыв лицо руками, долго плакал.

Выйдя из забытья, которое его охватило, герцог поднялся и сказал госпоже Ландсдорф:

— От горя и боли, без сил, я почти такой же, как бедная Лизбет, мы никогда уже не услышим ее голоса. Как ужасно, как это ужасно! Это самое страшное в моей жизни! Жестокое жало смерти, оно разит молодые, любящие и нежные существа!

Чем прогневила она Господа, чтобы Его длань покарала бедное беззащитное существо, которое так хотело жить? О, матушка, у нас одна боль, но я не знаю, что делать, на что решиться. Мне нужно возвращаться во дворец.

Я даже не имею права открыто оплакать ту, которую так любил! Меня тоже покидают силы… Как и Лизбет, я скоро умру… Она зовет меня к себе! Лизбет! Моя Лизбет! Я присоединюсь к тебе. Я иду! Почему ты не дождалась меня, чтобы умереть вместе?..

И герцог, покачнувшись, рухнул в кресло, стоявшее недалеко от постели.

Испуганная госпожа Ландсдорф хотела уже звать соседей, но молодой человек, сделав усилие, взял ее за руку и сказал:

— Прошу вас, молчите! Никто не должен знать, что я приходил сюда. Мне надо уйти. Во дворце я отдам распоряжение, чтобы Лизбет похоронили как подобает… Вы предупредите письмом распорядителя церемоний, и слух об этой безвременной кончине дойдет до меня… Тогда только я узнаю об этом! Ну же, матушка, будьте мужественны и… прощайте!

— Но, Ваше Высочество, позвольте мне попросить кого-нибудь проводить вас, не выдавая вашего имени.

— Нет, матушка, мне нужно побыть одному, вспомнить о прошлом и оплакать будущее! Когда вернусь в Шенбрунн, я должен держать себя в руках и никому не показать своего горя. Дайте мне несколько минут побыть один на один с моей болью!

Он медленно спустился по лестнице, время от времени останавливаясь и покашливая, как он это уже делал возле постели усопшей, поднося руку к груди и ощущая беспорядочные удары сердца.

На улице он несказанно обрадовался появлению доброго и деликатного Карла Линдера, оперся на его руку и вернулся во дворец.

Едва он вошел в свою комнату, как почувствовал сильную дрожь, зубы его стучали, на лбу выступили капли пота. Тотчас же вызванный врач прописал сильнодействующее средство, однако что-то вроде горячечного бреда охватило герцога. Все, кто был около него, слышали, как он произносит странные слова, называет бульвары и имя женщины. Он обвинил врача в том, что ему дают питье, которое вызывает жар, сжигает его. Хотел встать и, всегда добрый со слугами, начал кричать на них, швыряя пузырьки с лекарствами, которые ему давали. В какой-то момент рявкнул в лицо потрясенному врачу:

— Вы все хотите отравить меня!

Болезнь на этот раз была настолько долгой, что были вынуждены объявить о ней при дворе. Заговорили о путешествии в Италию, но после тщательного осмотра больного решили, что перевозить его опасно. С каждым днем жизнь уходила из него. Жить герцогу оставалось несколько недель.

О его состоянии предупредили в Парме Марию-Луизу. Она отправилась в путь и прибыла в Вену в торжественный и трагический час. Принцы императорской семьи должны были присутствовать на последнем причастии. Герцогиня Пармская вошла во дворец в сопровождении французского дворянина с приятными манерами, улыбающегося всем и вся, господина де Бомбеля, преемника Нейперга, который, как поговаривали, вступил в тайный брак с Марией-Луизой. Здесь она увидела архиепископа Мишеля Вагнера в полном облачении перед постелью умирающего сына. Он совершал таинство последнего причастия. Весь двор выстроился как на параде.

Мария-Луиза дождалась конца церемонии, наклонилась над сыном, поцеловала его и спросила, не чувствует ли он себя лучше, получив святое причастие.

— Несомненно, мама, — ответил герцог довольно твердым голосом, — но когда же, когда наступит конец?

Безуспешно попытавшись приподняться, он откинулся на подушки и больше ничего не сказал.

Мария-Луиза провела ночь возле сына. В середине ночи герцог вдруг приподнялся на постели и вскрикнул:

— Я умираю! Умираю!

Дежурный камердинер, барон де Моль, и слуга, которые не покидали больного, схватили его под руки, стараясь удержать, так как он рвался с постели. Герцогиня бросилась к нему:

— Сын мой! Успокойтесь! Ложитесь!

— Нет, нет, мама! — бредил герцог. — Где моя Лизбет? Где Лизбет?

Когда Мария-Луиза наклонилась поцеловать его, умирающий прошептал: