Наступило длительное молчание.

— Завтра похороны, — прошептал Жако.

Ребята не отвечали.

— Кто возьмется за… — тихо спросил Жюльен.

— Надо поговорить с Шантелубом, — сказал Жако.

— Хорошо бы отвезти его на нашей машине, — предложил Мимиль.

Все посмотрели на него, но нет, на этот раз Мимиль не шутил.

— Ведь он внес свой пай, значит, тоже имеет право на машину.

— Да, но из этого ничего не выйдет.

— Люди не поймут.

— Жаль.

— Люди нас не понимают.

Ребята ссутулились.

— Однажды, — начал Жако, — однажды он рассказывал мне о цикадах… он сидел как раз вот здесь, на месте Рири. Мы были тут с ним вдвоем, и он рассказывал мне о цикадах…

Рири засопел. Клод несколько раз тряхнул головой, закрыв глаза.

— …Он говорил о тамошних местах, о Провансе, где крестьянские дома длинные и совсем белые. «Совсем белые, просто не верится…» — твердил он.

— Он всегда так говорил, «знаешь, знаешь»… — напомнил Жюльен.

Ребята повторяли про себя: «знаешь, знаешь», — и только губы у них еле заметно шевелились.

— Он говорил, что ему хотелось бы иметь ремесло. Не какое‑нибудь особенное ремесло. Просто хорошее ремесло и постоянное место…

— Чем он только ни занимался: работал по части центрального отопления, был грумом, мальчиком на побегушках…

— И парики разносил…

— Ах, да… помнишь, и парики.

— Он рассказывал, что за кулисами видит девочек прямо без всего…

Ребята захихикали.

— Он говорил, что хотел бы встретить хорошую девушку, — строго оборвал их Жако, — и чтобы она была славная.

Жако взглянул по очереди на Рири, Мориса, Клода, Мимиля и Жюльена и решительно заявил:

— Он даже не требовал, чтобы девушка была очень уж красивая.

Ребята одобрительно закивали, полузакрыв глаза: они все понимали, как это правильно и хорошо.

— Он говорил еще о семейном альбоме, который непременно заведет себе, потому что у него такого альбома никогда не было…

— Понятно, ведь он же был найденыш.

— С ума можно сойти, сколько теперь найденышей…

— Это все из‑за войны.

— Потерянные дети.

— Ему хотелось иметь альбом с фотографиями.

— И подумать только, что у нас даже нет его фотографии.

— А ведь правда. Вот те на!

Они сидели, как громом пораженные.

— Скоро мы даже не сможем вспомнить, какой он был из себя.

Ребята морщили лбы, щурили глаза, стараясь восстановить в памяти лицо Милу, редькой вниз.

После долгого молчания Жюльен монотонно повторил:

— Славный он был парень.

— И чего он хотел? — с горечью проговорил Жако. — Он хотел работы.

— Он никому не делал зла.

— Он хотел только работать.

— Как и все мы.

— Вот она, жизнь человеческая!

— Да, эта зима нам надолго запомнится.

— Милу…

— А Ритон?

— Ритон в больнице, а потом поедет в туберкулезный санаторий.

— А Полэн?

— Полэн чуть было не отправился на тот свет.

— А Рей?

— Он теперь не скоро появится на ринге…

— А Виктор?

— Виктор в каталажке.

— А ведь он не такой уж плохой, Виктор.

— А мы‑то разве плохие?

— Мы ничуть не лучше его.

— Да, эту зиму мы не скоро забудем.

Ребята замолкли, задумавшись о зиме, которая подходила к концу, о тех, кого она унесла с собой, и о тех, кто ее пережил. И как бойцы, которые осматривают места недавних боев, они снова и снова возвращались мыслями к этой жестокой зиме и подсчитывали уцелевших.

— А мне скоро призываться.

— А потом и мне тоже.

— А потом мы все переженимся.

— Я вот уезжаю в Савойю: буду работать там на строительстве плотины.

Они не решались взглянуть друг другу в глаза, они чувствовали, что их компания распадается.

У них была неплохая, дружная компания, и вот теперь жизнь разбросает их по свету. Когда‑нибудь они вспомнят об этом времени — и им будет больно. Они уже чувствовали себя старыми. За их спиной вырастала молодежь, зеленая молодежь, ребята, которым было по пятнадцать — шестнадцать лет, и теперь уже те, другие, бродили буйными ватагами по Гиблой слободе и Шанклозону, искоса посматривая друг на друга. Но для них с этим кончено. Когда‑нибудь они вспомнят об этом времени — и им будет больно… При встрече скажут друг другу: «А помнишь Рири, который дрыхнул целыми сутками, и Клода, запинавшегося на каждом слове? А беднягу Милу, который бегал с париками и любил повторять «знаешь, знаешь». А был еще Ритон, сочинявший песенки, и Жако, который, чуть что, вспыхивал, как спичка, и этот чудак Шантелуб, вечно читавший нам нотации, и Мимиль с его бездарными шутками, и пьянчужка Виктор, который так любил тяжелые мотоциклы, что они привели его прямиком в каталажку. А Рей, помнишь Рея? Он мог бы запросто стать чемпионом Франции и даже Европы, если бы с ним не случилось тогда этого несчастья — отслойки сетчатки. А бедный Полэн, который был такой добрый, что даже казался от этого глупым? А Октав, а Тьен? А аккордеон Иньяса? А Морис? Не будь нас, он непременно отправился бы в Индокитай. Мы были чертовски дружной компанией, колошматили друг друга почем зря, и все же нас бывало водой не разольешь. А девчонки? Посмотрел бы кто, как мы ухлестывали за ними. Жако, тот разыгрывал из себя сердцееда… а у самого молоко еще на губах не обсохло… Мы были чертовски дружной компанией. Да, хорошее это было время».

— Надо все же помочь Виктору… — заметил Жако.

Все поддержали его. Вошел Шантелуб. Он взял стул и уселся позади ребят. Жако спросил его, не оборачиваясь:

— Как насчет похорон Милу? Не бросим же мы его в землю, как собаку, а?

— Нет, конечно.

— Ты должен сказать прочувствованную речь, Рене.

Жако впервые назвал его по имени, и это растрогало

Шантелуба.

— А почему бы тебе самому этого не сделать?

— А почему мне?

— Он был твоим лучшим другом.

— Но ты уже насобачился речи говорить, да и потом ведь '1Ы секретарь Союза молодежи. Это будет как‑то солиднее. Союз молодежи все же что‑нибудь да значит…

— Милу не был членом Союза республиканской молодежи Франции.

— Подумаешь… Какое это имеет значение.

— Ладно, тогда ты прекрасно можешь выступить, Жако, от имени Союза молодежи.

— Но я же не состою в нем.

— Это можно устроить.

— Ну, а что я скажу?

— Сам решишь. То, что у тебя на сердце… Тебе виднее.

— Ты думаешь, Рене?

Это было прелестное маленькое кладбище, примостившееся на склоне у полотна железной дороги. Жители соседних кантонов любыми средствами старались заполучить там местечко. Кладбище содержалось в образцовом порядке, и все в нем говорило о мире и покое.

От резкого ветра жалобно позвякивал венок на чьем‑то железном кресте. Парижский поезд 15.20 встретился на станции с поездом 15.21, идущим в Сен — Реми. Гроб был узкий, короткий и казался каким‑то ненужным. Он глухо ударился о землю, веревки со свистом проехались по нему, когда их вытаскивали.

Жако был тут же, в группе парней. Шантелуб, Рири и Морис, стоявшие перед ним, расступились, и ему пришлось выйти вперед. Он стал у самого края могилы, с трудом подавил волнение. Вытащил из кармана листок бумаги, развернул его. Оглянулся на собравшихся. На кладбище пришла вся Гиблая слобода, были здесь и ребята из Шанклозона, а также Ла Суре, Баро, Панталон и Хуашуш. Жако взглянул на новенький гроб, потом на кучу земли, потом на деревянный крест и с удивлением прочел надпись: «Арто, Эмиль. 1935–1954».

Жако сказал про себя, но все его услышали:

— Мы звали его Милу. — Он кашлянул, провел средним пальцем у себя под носом, сцепил руки, крепко сжал их и выпрямился. — …Не для того люди рождаются на свет, чтобы так вот глупо кончить. Невозможно это. Здесь что‑то не так… Милу ведь хотел просто жить… — Он кашлянул, чтобы подавить подступившие к горлу слезы… — Будь все устроено иначе, он бы не умер так рано…

Жако горестно развел руками. Заметил, что держит в руке лист бумаги…