Ребята по — настоящему спелись только под конец.

Последняя строчка прозвучала особенно слаженно. Ее повторили просто так, для удовольствия:

— Ты прав. Слегка сухо, — проговорил, еле ворочая языком, Виктор и, придравшись к случаю, налил себе еще стаканчик. Затем повернулся к Жако и сказал, подмигивая: — Парни из Шанклозона завтра придут на танцы…

— Не беспокойся, прием обеспечен! Факт!

Какая‑то непонятная грусть овладела Жако. Сигара была превосходная. Песенка у Ритона вышла потрясающая. От рома во всем теле чувствовалась приятная легкость, а Иньяс играл на аккордеоне лучше всякого профессионала. Музыка и клубы ароматного табачного дыма придавали всему окружающему характер чего‑то нереального, сказочного. Ребята были мировые, Полэн и Розетта наслаждались счастьем. Здесь было хорошо, даже слишком хорошо, а Жако взгрустнулось. И так всегда. В кино, стоило Жако посмотреть журнал и документальный фильм, как он уже чувствовал себя несчастным, хотя гвоздь вечера и вместе с ним полтора часа ничем неомраченного удовольствия были еще впереди. Но он уже заранее знал, чувствовал — скоро фильм кончится. Мысль о неизбежном конце всякого удовольствия все портила ему. Жако курил, пил, в ушах у него звучал аккордеон Иньяса, и ему было по — настоящему грустно.

— Верно ведь, у Ритона получилась потрясающая песенка. «Что ж, сухо счастье их слегка».

Ночью слегка подморозило, и мостовая блестела, словно после дождя. Жако поднял воротник и засунул руки в карманы.

— Ну как, хорошо прошла свадьба? — спросила мать, едва он переступил порог.

Жако что‑то проворчал в ответ.

— Не знаю, что стряслось с малышом, — сказала мать. — Кашляет весь вечер. И кашель какой‑то странный. Лулу весь прямо кровью наливается. Только бы не просту дился, ведь он играл на сквозняке!.. Да. ч Жако! Я кое‑что нашла для тебя.

— А что?

— Я отпорола от своего старого пальто вот эту шелковую подкладку, она совсем еще крепкая. Это шелк, настоящий шелк. Пощупай‑ка… Теперь такой материи не делают. Вот я и подумала, подойдет тебе на кашне…

— Но ведь она не белая.

— Не белая? Посмотрим, что ты скажешь, когда я ее хорошенько выстираю. Шелк станет белее бумаги. Потом выглажу, подрублю.

— О мамочка, если бы ты могла сделать все к завтрашнему вечеру!

— А ты знаешь, который теперь час? Ведь надо будет ее выстирать, повесить на кухне, чтобы она просохла за ночь, да подбросить угля в печь, да засесть за шитье с самого утра.

— Ну, мама, я же завтра поздно уйду.

— Но ты‑то понимаешь, сколько с этим возни? Я еще ни на минутку не присела сегодня. Руки прямо отваливаются.

— Ну, мам… мамусь…

Когда Жако юркнул в постель, он услышал, как мать ставила на газ бельевой бак. Она вздыхала и ругала старшего сына. Лулу спал в своей маленькой кроватке, дыхание его было тяжелым.

Раймон Мартен, отец Ритона, работал в Париже по очистке городской канализации. Он был маленького роста, сухощавый и жилистый. Густые волосы, нависшие брови, резкие черты и темные глаза придавали ему сходство с уроженцем Северной Африки. Но цвет его лица поражал — Раймон Мартен был так бледен, что казалось, он пудрится или мажется кремом. Вялая кожа лица сморщилась, как это бывает на кончиках пальцев, когда долго продержишь руки в горячей воде. Происходило это оттого, что Мартена постоянно мучили всякие накожные заболевания, вроде прыщей, угрей или крапивной лихорадки, i о щеки, то лоб, то руки покрывались сыпью, пузырями, лишаями или бородавками. Тело у него зудело, и Раймону приходилось напрягать всю силу воли, чтобы не чесаться. Врачи прописывали ему порошки и говорили, что эта странная болезнь весьма распространена среди тех, кто работает в больших и малых канализационных трубах. Больному выдали множество справок, на основании которых администрация должна была предоставлять ему разные льготы. Но ни порошки, ни справки не возымели действия, да и как можно лечить болезнь, когда человек проводит сорок часов в неделю под землей вместе с крысами? К тому же за теми, кто. работает в канализационной сети, не признают права на профессиональное заболевание.

Раймон Мартен страдал еще больше морально, чем физически. Ему казалось, что он внушает отвращение, и он стеснялся протягивать людям свою распухшую руку. Он готов был поверить, что им противно брать все то, что он может им предложить. И он страдал, потому что так много хотел бы дать людям. Он. страдал от нарыва, обезобразившего его на целую неделю, ведь лицо его принадлежало не только ему одному.

Как‑то на предвыборном собрании, организованном в танцевальном зале «Канкана», Раймон выступил против генерального советника. Прижатый к стене противник решил выйти из положения, посмеявшись над внешностью Раймона Мартена. Но это ему нисколько не помогло, наоборот, он восстановил против себя всю аудиторию и даже тех, кто не разделял взглядов Мартена.

Раймону Мартену явно не везло. Когда родился Ритон, ему было двадцать лет. Как и все призывники 1937 года, он пробыл два года на военной службе, демобилизовался 10 августа 1939 года, провел дома всего две недели и вновь ушел солдатом на «странную войну». Был взят в плен, но бежал. Участвовал в Сопротивлении, был арестован, сослан.

Вернувшись в родные места, он не нашел ни своего жилища, ни мебели: во время бомбардировки Ла Шапели торпеда попала в трубу его дома. Он разыскал жену и сынишку у соседей, и все трое поселились в Замке Камамбер. В 1951 году жена умерла от родов, оставив ему двух вполне здоровых близнецов. Мартен отдал их на воспитание кормилице. Это стоило ему ежемесячно огромной суммы в двадцать тысяч франков. Ритон и Раймон оба работали. Несмотря на большие деньги, выплачиваемые кормилице, им удалось расплатиться с долгами, в которые они залезли из-за похорон, и даже стать на ноги, когда от мсье Эсперандье пришел приказ «убираться вон».

Раймон Мартен был активистом компартии. Его можно было встретить всюду: и на собрании, и в стачечном пикете; он раздавал листовки, расклеивал плакаты. При каждом новом несчастье, которое на него обрушивалось, окружающие ждали, что на этот раз Раймон непременно опустит руки, но, к всеобщему удивлению, его политическая активность только возрастала: можно было подумать, что удары судьбы лишь подстегивают этого человека.

Сын доставлял Мартену немало беспокойства. Во — первых, у Ритона такое слабое здоровье, а кроме того, он просто одержим этой своей страстью к песенкам. Дома он мог часами просиживать у радиоприемника; на улице, в поезде — всюду он прислушивался к звенящим у него в голове мелодиям, но только беззвучное, еле приметное движение губ выдавало эту рвавшуюся наружу музыку. Хотя Ритон и вступил в Союз республиканской молодежи Франции, но общественная работа его не увлекала, он оживлялся лишь, когда разговор заходил о певцах и песнях. И все же Раймон Мартен ни разу не побранил за это сына.

Когда они получили еще одну повестку с требованием выехать из дома, Ритон сказал отцу:

— Неужели мы позволим выкинуть нас на улицу?

— Нет, этого нельзя допустить.

— Если они придут, мы запремся изнутри и будем защищаться.

— Бунт одиночек ни к чему хорошему не ведет, — наставительно заметил Раймон Мартен.