— Я намерен определить при себе Воинскую думу. Из шести опытных воевод, в кои включен и ты, оружничий. Сам я не взял первое воеводство над Большим полком, назначив на это место князя Федора Ивановича Мстиславского. Даю тебе день на отдых, после чего позову на Думу. Будем впрягаться.
Какой отдых? Буря в душе, смятение в мыслях. Воеводствуя в Нижнем Новгороде и получая из Москвы вести, Богдан понимал, что Годунов набирает вес, и все же услышанное ошеломило его: я наметил…, я не взял…, я даю… — уверен, стало быть, что любое его действие царь Федор Иванович одобрит и примет без всякого сомнения. Выходит, что Федор Иванович царствует, но не правит. Правит Годунов. Он — единоличный правитель великой Руси. Он уже и ведет себя как царь. Что ему первое воеводство над Большим полком, которое подводит под его руку всю рать, он над всей ратью, над главным воеводой и воеводами остальных полков. Он повелитель, он авторитет, он — мозг. Любой успех — его успех. Если же неудача, всегда можно сыскать виновного.
Впрочем, когда еще Годунов имел во Дворе малый вес, он и тогда умел так поставить себя, чтобы не навешивали на него никакого конкретного дела, хотя старался влиять на все сколько-нибудь серьезные события. Он — один из вдохновителей опричнины, не участвовал ни в одной казни, не провел ни одного допроса в пыточной камере, его руки вроде бы чисты — такое умение дано не каждому; и вот сейчас, когда стал всевластным, это свое умение проявляет во всю мощь.
А как коварно поступил с ним, Бельским? Не дал даже полка Правой руки, как ему предложил Разрядный приказ, который, к тому же, одобрил сам царь, но ввел в состав Воинской думы. Вроде бы — великое доверие, великий почет, на самом деле превращение в ничто: в сече не отличишься, а в Думе не первый. Первый все тот же Годунов, и ничего с этим не поделаешь.
Отказаться, к чему призывает честь? Или ударить челом государю? А если Федор Иванович не осудит своего шурина, своего ближнего великого боярина, тогда что? Тогда рухнет все. Особенно затруднительна станет забота о царевиче Дмитрии. Тогда не удастся устроить его в Чудов монастырь, а в подходящее время переправить его за границу (в Литву или в Польшу) и раскрыть там настоящее его происхождение, чтобы оттуда, при поддержке царствующих домов европейских, заявить право на Российский престол. Бельский вполне понимал последствия и отказа и жалобы царю — насильственное пострижение в монахи и отправка в дальнюю обитель Божью, как поступили с Иваном Мстиславским, членом Верховной боярской думы, сына которого теперь, как бы заглаживая свою вину, чествует Годунов, очиняя его главным воеводой всей рати. А пострижение — хуже смерти: в него, Бельского, поверили Нагие, а он оставит их в самом начале пути на верную гибель, а бедняжка царевич Дмитрий, ни в чем не повинный, так и останется Отрепьевым на всю жизнь.
«Нет! Так поступить я не могу!»
Он вынудил себя смириться, но твердо решил покончить с Годуновым. А избавление от него видел только в одном — в смерти коварного, вполне понимая, что пересилить его иным способом он не сможет.
Был бы Борис похрабрее и менее расчетлив, можно было бы во время сечи устроить ему смертельное ранение, но Годунов не из тех, кто как князья минувших лет неслись на врага впереди своей дружины, — конюший даже не приблизится к полю боя на полет стрелы. Он — голова всему, а голову следует беречь. В этом он уверен.
«Все же найду способ. Найду! Свершу благое дело!»
Что ж, всякий по-своему понимает благое дело.
На совет Воинской думы Богдан, оповещенный заранее о времени сбора, прибыл без опоздания, даже чуточку раньше, но все уже были в сборе, и Годунов сразу же предложил:
— Приступим к делу. Для начала давайте послушаем дьяка Разрядного приказа, что мы имеем под рукой и какая возможность собрать крупную рать для встречи крымцев, после чего решим, кому что поручить.
Дьяк был предельно краток:
— Основные наши силы в Пскове и Новгороде. Сыск и Посольский приказ уведомляли Боярскую думу о коварстве Казы-Гирея, она же поверила в его сказку, будто готовит он поход на Вильну и Краков.
— Не судить Боярскую думу мы собрались, — резко осадил дьяка Годунов, — а решать, как надежней заступить путь крымцам.
— Я как раз об этом, — упрямо ответил дьяк Разрядного приказа. — На Оке обычная летняя рать. Князь Мстиславский в Серпухове, остальные воеводы — Ноготков, Трубецкой, Голицын, Хворостинин раскиданы по всему Окскому берегу малыми силами. Вот и вся рать.
— Что мы имеем под Москвой и в самой Москве?
— Стрельцов и детей боярских тысяч пять. И — царев полк.
— Значит, пятнадцать тысяч. А из Твери, из Волоколамска, из Великих Лук, из Владимира можем спешно подтянуть ратников?
— Да. Тысяч двадцать.
— Сегодня же шли гонцов, указав место сбора под Москвой. Мы, — Годунов как бы провел рукой по головам воинских думцев, — поведем рать к Серпухову. Там встретим крымцев. Вначале на переправах, а затем дадим бой, выбрав для главной сечи подходящее для нас поле. Сегодня же Разрядному приказу слать гонцов и на Оку, чтобы вся Окская рать сходилась бы к Серпухову. Со сторож тоже снять часть казаков и детей боярских, подчинив их воеводе Сторожевого полка, чтобы лазутили.
Замолчал, сделав вид, будто думает, не упустил ли чего, затем спросил думцев:
— Как, верные советники мои? Согласны?
— Согласны, — ответил за всех Бельский и добавил: — Гуляй-город не помешало бы взять с собой. Он может сослужить добрую службу, как сослужил князю Воротынскому у Молоди.
— Верное слово. Даже не один, а два или три. Верно, что не станут они лишними. Тебе, оружничий, и поручим подготовку китаев и огневого снаряда к ним.
— Ясно.
Ну, вот — есть чем заняться. Вместе с Разрядным приказом срочно нанять несколько артелей.
Но зря воодушевился Богдан, что закончится безделье, дьяк поведал с улыбкой:
— Какого ляда строить новые, когда у нас в Разрядном приказе есть в достатке китаи. Сколько нужно, столько и поставим. С огненным снарядом и посошными подводами.
— Прекрасно, — заключил Борис и к Бельскому: — Ты, Богдан Яковлевич, все же погляди, все ли ладно, не требуется ли какой починки.
Вот и весь совет Думы. Впрочем, о чем больше судачить? Еще не ясно, подойдет ли к Москве Казы-Гирей или все же двинется походом на Литву и Польшу? А если все же на Русь пойдет, то когда? И каким трактом? Отсюда неопределенность такая и вялость. Работал принцип: «Улита едет, когда-то будет».
Не поспешил и Бельский с ревизией китай-городов с огневым запасом и подводами. Откладывал «на завтра». Он более был озабочен другим: как ему встретиться с Дионисием в Чудовом монастыре, не вызвав ни малейшего подозрения.
Нашел все же способ. Долго беседовал с ним, не открывая всего, а лишь намеками давая понять, кого ему предлагается опекать. Мудрый старец, похоже, все понял и ответил кратко, но увесисто:
— Будет со мной в моей келье.
Довольный договоренностью поехал оружничий домой, но едва начал переодеваться в домашнее платье, как совершенно неожиданно — посыльный от Годунова.
— Ближний великий боярин кличет срочно на совет Воинской думы. Казы-Гирей подступает к Туле.
Вот тебе и — улита едет. Стремительно несется крымское разбойное войско, и встретить его под Серпуховым уже не успеется.
Все встрепенулись. На авось больше нет надежды. Разрядный приказ велел гонцам скакать к воеводам, которые ведут рати из Твери, Волоколамска, Великих Лук, Владимира, чтобы поспешали, оставив даже обозы (подтянутся позже), а доспехи приторочили бы на вьючных коней. Годунов спешно собирает Воинскую думу, которая тоже повела разговор не в полудреме.
Правда, Борис и на сей раз не изменил своей манере:
— Мое решение такое: князь Мстиславский со своими полками встретит Казы-Гирея на переправах, после чего один полк посадит в Серпухове, чтобы удерживать город и делать вылазки, дергая за хвост крымские тумены, остальные полки построятся в поле, избрав удобное для сечи место. Мы же получим больше времени для подготовки обороны Москвы. Главное, успеем укрепить китаями посад за Москвой-рекой, пустив на это все припасенные Разрядным приказом китаи-города. Установим в бойницах пушки и встретим ворогов ядрами, прежде чем выйти на рукопашку.
