— Не велик грех, воевода. Будут у него новые родители. И не только мать, но и мамки с няньками. В царской неге станет расти до поры до времени, да и потом не окажется он вышвырнутым.

— Если прежде того не прикончат его, — пророчески изрек Хлопко, и Богдан еще раз убедился, насколько проницателен его верный слуга.

Еще добрых полчаса тешили они себя, не выпуская из рук удочек, но клев все заметнее затухал, поклевки стали редкими и вялыми настолько, что не всякий раз удавалось подсечь рыбу — все это сбивало азарт, и вот Бельский махнул рукой.

— Довольно. Отвели душу. Сматываем удочки.

— Верно. Меру нужно знать, — и спросил: — Мне теперь с Отрепьевыми разговоры разговаривать?

— Да. Отдохни день-другой и — в путь.

— Разве я не отдохнул? Цельный день вольность душе. Завтра утром подамся. Нечего тут глаза мозолить.

— Пожалуй, ты прав. Отказа, думаешь, не будет?

— Не должно быть. По старой дружбе не сможет отказать.

— Не скупись с приданым. Что определит, то и пообещай. Любую сумму выделю. Если земли пожелает, соглашусь и на это. Наделю в любом из моих имений. Не скаредно.

Через пару дней после отъезда Хлопка в детинец Дмитрова въехал поезд царицы с царевичем. Впереди полусотня детей боярских на буланых конях, за ними возок царевича, запряженный тройкой саврасых. Возок просторный, рассчитанный и на двух мамок; за царевичем — возок Марии Нагой, тоже довольно просторный, а между этими возками, чуть правее их, ехал верхом Афанасий Нагой с мечом на поясе; за возком царицы — сотня конных стрельцов; замыкали поезд две дюжины пароконок, на каждой из которых вместе с возницами восседали по двое стрельцов; еще две дюжины стрельцов ехали позади обоза.

Богдан встретил царских особ поясным поклоном, а вся дворня, собранная им во дворе, склонилась до земли.

— Все готово, царица, для отдыха вашего.

— Путь от Лавры пустяшный, — ответил за нее Афанасий Нагой. — Царевич не утомлен, поэтому мы здесь только переночуем.

— Воля ваша. В Дубне тоже есть приличные хоромы.

Слуги, милостиво отпущенные, потрусили исполнять каждый свой урок. Афанасий же спросил Бельского:

— Ну, как?

— Все в порядке. Поговорим позже. В полном уединении.

После ужина они пошли, чтобы проверить, как устроены караулы, есть ли резерв в полной готовности, вот тогда и рассказал Богдан Афанасию Нагому обо всем, не утаивши ни одной мелочи. Не назвал только фамилии тех, кто возьмет на воспитание царевича, и Афанасий поинтересовался:

— Родовита ли семья? Знаема ли фамилия?

— Выбор пал на двоих. С кем дело сладится, узнаем в моем поместье. Теперь же не станем опережать события. Пошли почивать. Отдых перед завтрашней дорогой лишним не станет. Бог даст, все пойдет своим чередом.

И в самом деле, все сложилось как нельзя лучше. До усадьбы Богдана доехали без осложнений. Приготовленные терема царице понравились, и она согласилась пожить здесь с недельку. Мамки, приставленные к царевичу Дмитрию из московской дворни, с радостью согласились возвратиться в дома свои, к мужьям и детям, но все едва не испортила сама Мария Нагая. Когда Богдан и Афанасий Нагой объявили ей, что на следующее утро московские мамки отправятся в обратный путь, тут же увозят и Дмитрия, подменив его другим мальчиком, кого и примут новые мамки из слуг Бельского, Мария зашлась в слезах. И попросила жалобно, глотая слезы:

— Ну, недельку еще, пока мы здесь.

— Нет. Все подготовлено на завтрашнее утро. Одни мамки уезжают, другие приходят сразу же, как ребенок проснется.

— Но могу же я проститься со своим сыном? — всхлипывая, настаивала Мария. — Я же — мать ему.

— Не можешь, если хочешь своему сыну счастья и долгой жизни на царском троне.

— Какая мать не желает счастья сыну и долголетия, но какая мать расстанется с ребенком своим, не благословив его в неведомый путь?

Никакие доводы не действовали. Мария Нагая стояла на своем. А время шло. Слишком долго оставались они наедине с царицей, и об этом наверняка станет известно Годунову: мамки, им приставленные, что совершенно ясно, все видят, все замечают. Один небрежный шаг и — печальный конец, если не трагический.

Богдан решился на крайность:

— Мое условие такое: сегодня, перед сном, ты, царица, благословишь сына на сон грядущий, как делала это всегда. Никаких лишних слов, ни даже вздоха. Завтра утром, придя к подменившему Дмитрия ребенку, поведешь себя тоже так, словно ничего не случилось. Если все это не будет исполнено, я отказываюсь иметь с вами дело. Если мать хочет скорой смерти сыну от подосланного убийцы, какого ляда мне заботиться об ином, — махнул рукой, но подумавши, отвесил низкий поклон. — Я пошел. Оставляю вас одних. Вы, брат и сестра, определяйтесь, буду ждать ответа. Скорого.

— Погоди, — остановила его царица. — Я постараюсь взять себя в руки.

— Постараешься или возьмешь?

— Возьму. Все сделаю как надо. Комар носа не подточит.

— Вот и ладно.

— Еще вот что… Наденьте на него вот этот нательный крестик. Как знак, что он мой сын. — Мария сняла нательный крестик, и Бельский увидел его необычность: вместо распятого Иисуса на нем выгравирована была Матерь Божья Мария с сыном на руках.

— Подарок царя, супруга моего. Специально заказал после рождения Дмитрия.

— Крестик будет сохранен пока у меня. Когда же придет время, Дмитрий наденет его себе на грудь.

Расчет Богдана на скорое возвращение в Москву не оправдался, ссылка на воеводство затягивалась, несмотря на все усилия, какие он предпринимал. Вскоре, как он вступил в должность, у него сразу же появилась надежда на милость Федора Ивановича; прибыл вестник от Бориса Годунов и сообщил, что виновники, возмутившие против него толпу, найдены и строго наказаны. Это — Ляпуновы и Кикины. Бельский, конечно же, не поверил в то, что в самом деле наказанные виновны, и все же подумал:

«Хороший знак. Почувствовал, коварный, что туговато без меня».

Мысль весьма и весьма ошибочная. Это стало ясно Бельскому уже через две недели, когда он получил отписку от тайного дьяка. Он, расчетливый, не сжигал мосты, хотя опала — есть опала. Но знал он, долго служа в Сыске, как все быстро меняется. Так вот, тайный дьяк извещал о начале борьбы Годунова с Верховной боярской думой, даже не ожидая венчания Федора Ивановича на царство, и его успехах в этом предприятии. Все чаще князья принимают те решения, какие угодны Годунову. Случаи противодействия становятся все более редкими. Независимей всех держится Никита Романович Юрьев, но, предполагал тайный дьяк, Годунов готовит против него крамолу.

Это известие привело Богдана в уныние.

«Не вернет. Явно попер на захват единоличного правления. Для виду станет прикрываться именем слабовольного и слабоумного царя».

Однако надежда продолжала все же теплиться. Надежда на милости, какие обычно творят повенчанные на престол. А день венчания приближался, и Бельский, не дождавшись приглашения, послал пару своих слуг в Москву, чтобы они своими глазами видели все торжество да узнали бы о тех милостях, какими порадует подданных новый царь. Ждал он возвращения слуг с нетерпением и надеждой, но то, что они рассказали, на долгое время выбило Бельского из седла.

— В последний день весны, как ты, боярин, и сказывал, венчали на царство Федора Ивановича. Перед рассветом налетел на Москву ураган, загремел страшный гром, молнии так и полосовали небо, так и полосовали, того и гляди в какой дом ударят, не миновать тогда пожара. Все позатаились, ужасаясь столь страшному знаку. Многие посчитали его роковым для Руси. Не угоден Господу Богу Федор Иванович на российском престоле, вот он и выказывает свое недовольство через грозовую бурю. Но когда гроза миновала, никого не ударив молнией, не спалив ни одного дома, только разлив по московским улицам большие лужи, люди повеселели. С восходом солнца повалили в Кремль. Мы тоже поспешили, чтобы занять удобное место, откуда все видно.