— Время опекунства миновало. Я знаю, что делаю, и стану поступать, как посчитаю нужным.

— Воля твоя, государь.

Вот такая размолвка. И на пиру Богдан сидел по левую руку от Дмитрия Ивановича. По правую — Сандомирский воевода Юрий Мнишек.

Он был оскорблен до глубины души, поэтому замечал только то, что тешило обиду — Бельский видел, с каким недоумением москвичи, заполнившие улицы, по которым въезжал царский поезд, смотрели на ехавших впереди всей царской процессии ляхов, сразу же за которыми во все дудки дудели польские музыканты бравурные польские мотивчики; а наиболее смелые из москвичей даже ухмылялись в бороды, когда вслед за шляхтичами и музыкантами двигалась карета, запряженная шестеркой цугом, и восседал в ней разодетый, что тебе баба-модница, старый поляк с гордо задранным носом; только когда подъезжал сам государь на великолепном белом аргамаке, толпа склонялась, но не более как поясно — расправа над Марией-царицей и ее сыном Федором, особенно выставление их тел на позор, Москва не одобрила и теперь не падала ниц, а лишь приличия ради кланялась.

А вот ниже она склонилась, когда проезжали бояре, ехавшие в нескольких шагах за государем.

Дмитрий Иванович не видел этого. Он вообще не замечал явной холодности толпы, а ликовал душой, ибо въезжал в Москву победителем.

Большая часть торжественного царского поезда миновала мост через Москву-реку и даже Москворецкие ворота, начала втягиваться на Красную площадь, как вдруг налетел пыльный смерч, невесть откуда взявшийся. Всадники и кони, ослепленные пылью, едва противостояли вихрю и вынуждены были остановиться.

И тут, рядом с Богданом (из-за пыли он не мог разглядеть говорившего) горестно прозвучало:

— Господи! Спаси нас от бед!

А следом, тоже горестно, но более твердо прозвучало еще откровеннее:

— Худое предзнаменование. Для Дмитрия и для Руси!

Крамольные слова, достойные опалы, если даже не казни, но никто не одернул крамольников, не попугал их возможной карой. Это о многом сказало оружничему.

Смерч пронесся стремительно. Отряхивай теперь камзолы камковые и аксамитовые[34] со златом, протирай глаза шелковыми платами и — вперед, следом за царем.

Лобное место. Церковный клир с образами и крестами. Великий хор затянул молитвенное пение, Дмитрий Иванович спешился, чтобы приложиться к образу Владимирской Божьей Матери, хор запел громче хвалу Господу Богу, а шляхетские музыканты, будто радуясь несказанно происходящему на Лобном месте, ударили в бубны, заиграли на трубах с такой силой, что заглушили молитвенную песню великого хора.

Благочестивые москвичи начали креститься, шепча:

— Господи, прости охальников, ибо не ведают, что творят.

А когда Дмитрий Иванович вошел в соборную Успенскую церковь, и следом за ним ввалились туда даже паписты, его сопровождавшие, многие москвичи посчитали это осквернением храма и, плюясь, начали протискиваться к Фроловским воротам, чтобы не лицезреть кощунства, творимого новым царем, ляхами и иезуитами.

Наблюдавший все это Бельский твердо решил поговорить с царем Дмитрием Ивановичем, хотя тот после пира в Серпухове, на котором определил ему место по левую руку, явно избегал встречи.

«Ничего, послушает, если хочет царствовать».

На его просьбу о времени встречи для серьезного разговора царь откликнулся сразу, да и встретил своего опекуна ласково. Почти как прежде:

— Ты вхож ко мне в любой час. Ты был, есть и останешься моим опекуном и первым советником.

Не понял Богдан хитрости Дмитрия Ивановича, поэтому откровенно высказал ему все, что посчитал нужным. Не ради своей выгоды, а ради доброго царствования законного наследника Русского престола. И о том, чтобы отказался от Марины говорил, чтобы телохранителей имел только из русских дворян, и о почтении к духовенству, особенно к святости храмов, но более настойчиво посоветовал избавиться от ляхов:

— Оплати труд шляхтичей и — вон их из Москвы. Пусть возвращаются к себе в Польшу. Сандомирского воеводу-хитреца — тоже с ними. Непременно отправь иезуитов. Если кто заупрямится — примени силу. До этого же запрети им посещать православные храмы. Иначе народ лишит тебя поддержки и уважения. Советую тебе, кроме всего прочего, поспешить с венчанием на царство. Упускать время не стоит. Время — коварная штука.

Ответ же на все советы опекуна прозвучал обескураживающий. Гордый. Достойный самодержца:

— Два пути вижу сохранить за собой престол навечно: тиранство или милость. Я хочу испытать милость. На первой же Думе я дам обет Богу не проливать кровь. Ни подданных своих, ни иностранцев, если даже они католического вероисповедания.

Что будет?!

Нет, не задал опекун этот вопрос Дмитрию Ивановичу. Не возникло еще в тот момент у него твердого желания плюнуть на все, еще надеялся на милость наследника, после которой сможет влиять на него, оттесняя иезуитов, Мнишека и шляхтичей, принося пользу державную.

Увы, недолго питали его эти надежды. Уже на следующий день Дмитрий, еще не венчавшийся на царство, воссел в чертогах Грозного на престоле царей. Впрочем, это не вызвало ни у кого никакого возражения: все ждали милостей. И он объявил их:

— Возвращаю свободу, честь и достоинство всем моим родственникам Нагим, потерпевшим произвол от Годуновых. Но не только им. Всем, кто страдал в Борисово и Федорово время, возвращаю свободу и их достояние.

А дальше уже поименно: Михаилу Нагому пожалован чин великого конюшего; брата его и трех племянников, Ивана Николаевича Романова, двоих Шереметевых, двоих Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина, Кашина и Богдана Бельского — в бояре. Кроме того, Бельского еще и в великие оружничие.

И в заключение:

— Даю обет перед Господом Богом, спасшим чудом мою жизнь и благословившим меня на царство, не проливать крови, править милостиво, чтобы остаться в памяти потомков царем, любящим подданных и правящим только согласно русского уклада, справедливости и чести.

Еще раз Богдан, как и многие другие думские бояре, почувствовал фальшь в словах государя Дмитрия Ивановича, ибо его путь к трону уже обагрен кровью. Не той, что лилась в справедливой борьбе за право и законность, а той, последней каплей, которую можно было бы и не проливать. Тем более, столь безжалостно и коварно.

А разве по справедливости и закону умыкать в свои палаты нежную красавицу Ксению, не обвенчавшись с ней, не взяв ее в жены. Разве она хуже какой-то Марины Мнишек?

Возможно Бельский и те, кто думал так же, были не совсем правы: оставлять в живых Федора Годунова и, возможно, его мать, нецелесообразно, ради спокойного будущего Руси, а Ксения взята по праву победителя, но Бельский был сильно обижен на царя Дмитрия Ивановича, который совершенно не выделил своего опекуна, не сказал даже о его роли спасителя и, наконец, главного организатора и весомого финансиста успешной борьбы за престол. Великий оружничий. Эка невидаль! Он и без того оружничий, пожалованный еще самим государем Иваном Грозным.

Не тешило его и полученное боярство — воплощение давних страстных желаний. Теперь этого ему было явно мало. По заслугам он должен был бы стать по меньшей мере великим боярином, а если рассудить справедливо — ближним слугой.

«Ничего, государь! Как аукнется, так и откликнется».

Одно скрашивало обиду: государь все же взял один из его многочисленных советов. Причем, важный: объявил о роспуске шляхетского отряда и гусарской роты Станислава Мнишека, щедро с ними расплатившись. Однако и это утешение вскоре рассыпалось, ибо, как показало время, государь не добился исполнения своей воли.

Несколько раз Богдан, как оружничий, доносил царю о бесчинствах шляхтичей.

— Пируя, они не платят денег в трактире, говоря, что пусть, де, царева казна за них рассчитывается. Но это еще полбеды. Беда более в том, что они хватают зазевавшихся жен и дев себе на потеху. В Москве зреет недовольство. Обвиняют тебя, государь, в потакательстве. Изгони силой. Доверь мне этим заняться. Или поручи Басманову, Воротынскому.