Они, в ответ выкрикивая что-то на своем кошачьем наречии, потащили его вон из комнаты, а идти ему было трудно, так как колени его были связаны и приходилось не шагать, а семенить мелкими шажочками. Несколько раз он упал, его поднимали и снова гнали пинками и даже легкими ударами плоскостями мечей. Вскоре они вывели его на каменную лестницу, ведущую глубоко вниз. С трудом он спустился по ней, прошел по каким-то коридорам и, наконец, его втолкнули в тесное узилище, где горел тусклый светильник и прямо на полу, на грязной циновке, сидели его сын Ицхак и толмач Фоле. Дверь за спиной Бенони захлопнулась.

– Кто-нибудь знает, что происходит?! – воскликнул Бенони.

– Насколько я понял из разговоров, нас либо кто-то предал, либо кто-то оклеветал, – сказал Фоле. – Стражи, которые вели меня сюда, бормотали что-то такое, будто мы хотели отравить Аунг Рина и морочили царя.

– Я смотрю, вы не связаны – развяжите меня, – прокряхтел Бенони. – Ничего не понимаю! Безумие какое-то.

Начались томительные часы ожидания. Целый день никто не приходил, не приносил еду, а пить приходилось из ржавого тазика, обнаруженного в углу каменной клети. Лишь на другой день дверь темницы отворилась и вошел старик Эпхо Ньян Лин. Лицо его выражало сочувствие узникам, он вежливо поприветствовал их и справился, здоровы ли они.

– Я прекрасно понимаю ваше нынешнее состояние, – сказал он. – Никакие уговоры не действуют на великого Кан Рин Дханина. Он убежден, что вы сами все подстроили, дабы овладеть священным слоном. Я разговаривал со всеми лекарями во дворце, они утверждают, что невозможно было так усыпить Аунг Рина, чтобы он был совсем как мертвый. Но Кан Рин Дханин утверждает другое. Он говорит, что, если вы своими заклинаниями могли воскресить Аунг Рина, значит, могли и сделать его мертвым или подобным мертвому. Увы, вам придется смириться со своей участью.

– Что же нас ожидает?

– Возможно, что и смерть.

– Спасибо за откровенность, – фыркнул Бенони. – Вот она, черная неблагодарность!

Получить живого сына и наградить благодетелей смертью. Может быть, нас зажарят и съедят?

Ведь это, кажется, считается у вас знаком особого уважения.

– Нет, – отвечал Эпхо Ньян Лин, – если Кан Рин Дханин не передумает, вас ждет смерть в пасти у крокодилов.

Когда Фоле перевел на еврейский ответ старика, Ицхак, сидящий в углу, заплакал.

– Цыц! – прикрикнул на него Бенони. – Кажется, я не уговаривал тебя отправляться со мной в это опасное путешествие. Не плачь, сынок, будь мужчиной. Они не посмеют казнить нас.

Вот что я вам скажу, достопочтенный Эпхо Ньян Лин, передайте вашему государю, что он ведет себя крайне неосмотрительно. Чем дольше он будет держать меня и моих спутников в заточении, тем меньше будет сила моих заклинаний, Аунг Рин начнет угасать и рано или поздно окончательно умрет. И никто тогда не сможет воскресить его. А проклятье моего бога падет на весь род Кан Рин Дханина.

– Хорошо, У-Бенони[48], я передам ему ваши слова, – молвил Эпхо, когда Фоле перевел ему слова Бенони бен-Гаада.

В эту минуту в узилище принесли новый яркий светильник и черные черствые лепешки.

В разгар лета Карл покидал Италию. Счастье и силы переполняли все его существо.

Победоносная армия, пройдя через Сен-Готардский перевал, вышла к Фирвальдштетскому озеру и здесь разбила палатки для отдыха. Позади было взятие Вероны, Пасха в Риме, где Карл выписал новую дарственную Папе Адриану, новая осада и успешное овладение Тицином, после чего Карл был провозглашен «королем франков и лангобардов», а плененный Дезидерий со всей семьею отправился в монастырь. Здесь, в Южной Аламаннии, в центре Гельвеции, на берегу живописнейшего озера, он упивался свежими, радостными воспоминаниями и любовью страстной Хильдегарды, которая постоянно думала об уединении с мужем. Стояли дивные солнечные денечки, безоблачное небо яркой своею голубизной усиливало синеву озерной глади. По утрам, выбравшись из нежных объятий королевы, Карл подолгу плавал в упоительно-прохладной воде озера, любовался горами, окружающими местность, и думал о том, сколько еще впереди предстоит таких же дней и лет.

На третье утро жена сказала ему:

– Мне кажется, я снова отяжелела, и именно здесь, на берегу этого милого озера. И это будет снова мальчик.

– Если так, я назову его Карломаном, в честь покойного брата, – откликнулся король. – И пусть мои племянники и бедняжка Герберга не думают, будто я так уж мечтал присвоить его владения.

Вдова Карломана с детьми была схвачена при взятии Вероны. Гербергу Карл отправил в монастырь, а племянникам разрешил жить вне пределов франкского мира, взяв с них клятву не воевать против своего родного дяди. Многие отговаривали Карла, убеждая его поступить с племянниками так же, как с невесткой, но в сердце победителя стелилось туманное чувство вины перед покойным Карломаном.

Двинувшись дальше и миновав Турегум[49], франки вскоре вышли к берегам Рейна и отправились вниз по течению реки левым берегом. Впереди их ждала новая война, теперь на северо-востоке, где вновь забурлила неугомонная саксонская ретивость. На полпути между Шпейером и Вормсом король, в очередной раз заведя приятную беседу с Варнефридом, сказал ему следующее:

– Дочитывая вашу «Римскую историю», я прихожу к выводу, что именно вы должны написать «Историю франков».

Варнефрид служил при дворе Дезидерия и прославился своими сочинениями на латыни.

Поступив на службу к Карлу, он, доселе, как выяснилось, не крещенный, принял сие важнейшее таинство в свои пятьдесят с лишним лет и получил имя Павла. В Карле он видел достойного наследника древних римских императоров и не раз ему об этом говорил. Он же склонил поступить на службу к Карлу еще двоих литераторов – блестяще образованного Павлина Аквилейского и талантливого поэта Петра, родом из Пизы.

– Варнефрид любит писать о тех, чья слава уже угасла, – сказал Павлин, услыхав слова Карла, обращенные к историку. – Он, кажется, теперь замышляет писать «Историю лангобардов», чему немало способствовали победы вашего величества.

– Не называй меня Варнефридом, – поморщился новокрещеный. – Варнефрид остался там, по ту сторону Альп. Здесь – Павел.

– Кто же напишет мне «Историю франков»? – спросил Карл. – Когда я окончательно разгромлю саксов, у Павла появится замысел написать и о них.

– Ваше величество обладает таким красноречием, что не грех бы ему и самому заняться этим благородным делом, – сказал Петр.

– Ну что вы! – рассмеялся Карл.

– А почему бы и нет? – спросил Павлин.

– Просто потому, друзья мои, что я не умею писать, – простодушно ответил король.

– Не может быть! – воскликнул Павел. – Да мы научим вас.

– Бесполезно, – вздохнул Карл, – моя рука хорошо держит кубок, женскую грудь, вожжи, метко посылает стрелу из лука, но перо вываливается из нее самым подлейшим образом.

– Да, но как же вы подписываете свои бумаги? – удивился Петр из Пизы. – Я сам видел, как вы их подписывали!

– Увы, – усмехнулся Карл, – я ставлю там лишь галочку в середине ромбика, окруженного моей монограммой. И тогда считается, что я приложил руку к письму или документу.

Когда добрались до Ингельгейма, там был устроен большой праздник по случаю окончания войны с Дезидерием, правда, омраченный известием, прилетевшим из Италии, – фриульский герцог Гродгауз, подстрекаемый сыном Дезидерия Адальгизом, поднял мятеж в Ломбардии и вместе с герцогом Сполето вознамерился захватить Рим.

– Вот беда! – вздохнул Карл, выслушав гонца. – Видно, мне теперь всю жизнь придется болтаться между севером и югом, усмиряя то саксов, то итальянцев.

Когда во время пиршества на стол подали гигантского кабана, забитого накануне на охоте одним из витязей Карла, доблестным Хруотландом, вовсю разгорелся разговор на невольно предложенную Карлом тему. Оценивая силы саксов и лангобардов, большинство пирующих склонялось к тому, что и впрямь немало понадобится лет и сил, дабы покорить области обитания этих народов.