– С чего бы это тебе, Шарль, вдруг вспомнить о старом Арнульфе, – изумился Харольд, подумав о своем: – Уж не замешалась ли опять нечистая сила, и сейчас огоньки благостные враз исчезнут, и снова их начнет кружить по лесам и перелескам, если его молодому хозяину ни с того ни с сего вдруг приходят в голову такие вопросы?

– Так помнишь или нет, сын медвежатника?! – воскликнул юный Арнульфинг, но теперь в его голосе зазвучал металл, не предвещавший ничего хорошего тому, к кому он относился.

Огоньки не исчезали, и Харольд, несколько поуспокоившийся, решился:

– Предок твой, Шарль, самый первый, кто звался Арнульфом, бросил как-то в Сену перстень свой личный, сказав, что коли река ему тот перстень вернет, то это будет знаком, что ждет его судьба великая и будет он первым среди людей. А сделал он это потому, что в округе жил один старик чудодей. Сколько ему лет было, про то никто не знал, только мудрый был на целую тысячу. И когда Арнульф-то к нему обратился с вопросом, что ждет его в жизни, он и посоветовал так сделать.

Здесь Харольд надолго замолчал и снова огляделся по сторонам: не изменилось ли что?

– Да не тяни ты! – взорвался и так не слишком терпеливый Шарль. – Мне что, из тебя слова мечом выколачивать?

– Так я и говорю: бросил Арнульф перстень в реку, только утонул он, как и должно быть. Да и вправду тяжелый был, как не утонуть. И непонятно, как река могла такую тяжесть на себе удержать, ведь не деревяшка он, чтоб по воде плавать. Утонул и утонул. Арнульф решил, что не вышло ему знака никакого и быть ему простым вождем. Но не таков характер был предка твоего. Воином он действительно слыл знатным, быка пополам с одного удара разрубал. Прошел год, и принесли ему как-то к столу рыбу, запеченную целиком, а в ней и оказался тот самый перстень, целехонький. Вот и получается, что вернула река ему брошенное и знак тот самый заветный дала. Служить Арнульфингам, значит, и самим к счастью прикоснуться. Дед твой Карл, прозванный Молотом, разбил-таки поганых сарацин и всех честных христиан спас. И отец твой Пипин – недаром его королем избрали. Истинный защитник веры Христовой.

– Я Арнульфинг, – гордо воскликнул Шарль, – значит, я тоже буду великим королем. Но, клянусь, друзья мои, я пойду дальше! – И необычные нотки зазвучали в голосе мальчика.

Наверное, эти нотки и подтолкнули Ганелона.

– А на это другой знак есть, – не удержался, чтобы не подшутить, язвительный приятель, который с младенчества завидовал чужим успехам и считал себя и свой род Хевдингов равным Арнульфингам и несправедливо обойденным. Собственно, сыграть злую шутку над кем угодно он готов был всегда, но здесь его задело, что удача и слава деда и отца могут действительно перейти к не слишком долюбливаемому им Кёрлу, и что-то новое ждет в судьбе его напарника по детским играм. Новое и значительное.

– Какой же? – заинтересованно и нетерпеливо спросил Шарль, настроившийся на более величественное продолжение легенды об Арнульфе и никак не ожидавший сейчас от приятеля подвоха.

– И была другая река, но не было брода, – в тоне настоящего жонглера[21], читающего очередной жест, начал насмешник. – И тьма опустилась на небо и землю. Когда же подъехал к реке Шарль, то пред ним прыгнул в воду чудесный белый олень. Тогда туда же, где исчез в воде белый олень, направил своего коня Шарль. И был там брод, и все перебрались на другой берег, ног не замочив.

Только здесь до Шарля дошло, что над ним просто насмехаются.

– Ты! Ты! – От гнева, охватившего его, он не мог больше произнести ни слова. И без того всегда пронзительный голос сорвался на какой-то постыдный ему самому визг. Он, с детства неуверенный в себе, в своих силах, хотя физически был не по годам крепок, таких шуток не выносил. Более того, именно сейчас, после рассказа Харольда, осмелился так посмеяться над ним друг детства. Да он просто смешал с грязью его мечты. Мечты такие возвышенные и величественные. Он представлял себя уже знаменитым, кем-то большим, чем король. Может, императором. Ему рассказывал о таком человеке в далеком Константинополе аббат Фулрод. Перед этим человеком заискивают даже короли. А тут? Злоба охватила несостоявшегося императора, и он двинул своего коня в сторону этой язвы Ганелона, но тот предпочел улизнуть – благо постоялый двор уже был рядом, – подхлестнул своего усталого коня и скрылся в воротах. Связываться с разозленным Шарлем он не хотел. Следом въехал и юный Арнульфинг со все еще перекошенным от ярости лицом, опередив Оврара и остальных своих приятелей. Если бы он знал, какое новое унижение ему придется сейчас испытать!

На постоялом дворе расположились по-хозяйски чьи-то воины, а в конюшне и у коновязи стояло множество лошадей.

«Скорее всего люди Ашера, – подумал Шарль, сразу забыв о Ганелоне. – Значит, Папа уже добрался сюда».

Его догадка подтвердилась, потому что в дверях придорожной гостиницы появился сам граф Ашер. Опытный военачальник знатного рода, он уже два года состоял на службе у короля Пипина. Нельзя сказать, что делал это с радостью, собственно, как и другие, подобные ему графы и бароны. Лишь сила короля заставляла повиноваться.

Два года назад на сейме в Суассоне они выбрали королем Арнульфинга, бывшего тогда всего лишь майордомом, то есть первым среди равных. Правда, отец Шарля оказался не только первым, но и сильным. И силой этой он распорядился с умом. Выборы проходили под пристальным вниманием вооруженных отрядов, окруживших Суассон. По сути, Пипин узурпировал трон, просто убрав со своей дороги последнего Меровинга как ненужную вещь, но фактически Арнульфинги уже заправляли всеми делами в государстве со времен Карла Мартелла, отца нынешнего короля и деда Шарля. Да и согласие тогдашнего Папы Захария было получено. В ответ на вопрос: как относится Святой отец «к королям, которые во Франции не имеют власти, и одобряет ли он подобное положение вещей?» – было сказано: «Лучше называть королем того, кто имеет власть, нежели того, кто ее не имеет». Таким образом, Церковь как бы освятила эту узурпацию. И еще недавно почти независимые графы и герцоги, владельцы обширных земель, оказались на службе у такого же сеньора и присягнули ему на верность. Этого Пипину старая франкская знать простить не могла. Но воля короля, а главное, силы, стоявшие за ним, оставляли им одну возможность: злиться и служить.

Вот и граф Ашер вернулся из Рима, сопровождая до границ государства франков нового Папу Стефана II.

Огромной башней, заключенной в кожаный панцирь, он возвышался около дверей гостиницы и от изумления таращил красноватые в свете факелов глаза, пытаясь понять, кто перед ним. Наконец до него дошло, что это всего лишь юнец Шарль с каким-то сбродом оборванцев, и тогда он действительно воистину превратился в соляной столп.

Каким-то чудом к нему вернулся дар речи, и, не поприветствовав юного Арнульфинга, который был для него просто Кёрл, скорее проревел, чем спросил нормальным голосом:

– А где же Пипин?

Шарль отметил, что Ашер не добавил к имени отца никакого титула, для него он оставался просто Пипином.

«А меня он и вовсе не заметил. Я для него Кёрл, – ядовито подумал Шарль. – Ну погоди, граф, я тебе сыграю сейчас жест». – Чувство гордости и мальчишечье упрямство, а может, и недавняя проделка Ганелона помогли ему найти решение:

– Эй, Ганелон, что-то я не разобрал, что сказал достойный рыцарь. Ты стоял ближе и наверняка лучше расслышал, повтори мне.

Но Ганелон и здесь предпочел уйти в кусты.

Однако Ашер и сам сообразил, в чем его ошибка и что может воспоследовать дальше, но извиняться и не подумал, лишь сменил тон:

– Приветствую вас! Я, признаться, удивлен, почему не прибыл король.

– Он не приедет, дорогой граф.

И мальчик сладко улыбнулся поставленному на место спесивцу.

– Он послал меня встретить и поприветствовать Папу, а потом сопроводить его в Тионвиль. Где он?