Оставив за воротами монастыря бояр и слуг, Василий Васильевич пошёл к Фотинии один.
Он бывал во многих монастырях, но в женскую обитель вступал впервые, испытывая и неловкость, и греховное смущение. Вдоль монастырской стены шли полусгнившие тесины, столь ветхие, что и ступать на них небезопасно, лучше уж прямо по грязи идти. Но дорожки к кельям выведены белыми камнями, крупные валуны сложены ступенями. Поднявшись на самую верхнюю ступеньку, великий князь постучал в дубовую со шлемообразным завершием дверь:
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…
— Аминь, — послышалось в ответ. — Кто там?
— Раб Божий Василий.
Келья Фотинии была не узкой, хотя только с одним подслеповатым оконцем. Божница в одно тябло, лампадка негасимая, лучины ночного освещения.
С малых лет был приучен Василий Васильевич, заходя в храм ли, в часовню ли, не вертеть головой тамо и овамо, пристойно держать себя. И сейчас не изменил привычке, а потому не сразу увидел рядом с большим деревянным распятием, накрытым пеленами, прислонённую к стене долблённую из осокоря домовину.
— Память смертная, — прошелестела Фотиния. — Не бояться смерти, но каждый день, каждый миг быть готовым к ней, хоть бы и дал Господь жизнь предолгую.
До чего же она переменилась с тех пор, как не виделись! Лицо будто водою налито, взгляд тусклый, безразличный, и брови совсем седые.
— Узнаешь ли меня, матушка? — не без внутренней робости спросил Василий.
— Великий князь? Как же!..
Казалось, она и говорит через силу, так ослабла. Невольно понижая голос, Василий полувопросительно произнёс:
— Ты прислала образ мне во дворец… Я приехал.
Она не отрицала и не подтвердила, что это был её знак.
— Ты говорила, что вернусь из Орды невредимым. Это исполнилось. Что свет померкнет для меня — и это было. Я знаю тьму, в какую нас погружает отчаяние. Скажи, что ещё ждёт меня?
Она тяжело подняла на него красные слезящиеся глаза:
— Не знаю.
— Ты боишься?… Чего? Гнева матушки моей Софьи Витовтовны? Что молчишь?
Она чуть приметно покачала головой:
— Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира.
— Не хочешь говорить? — настаивал Василий. — Плохое видишь?
Чёрный апостольник закрывал не только всю голову её и шею, но и большую часть лица. Едва разжимая сухие бескровные губы, монахиня произнесла негромко:
— Людей давно не боюсь, даже и властных над жизнью моей и смертью.
— Зачем же уклоняешься? Я так понял, ты сама меня призвала, образ Пречистой послав. Разве не от тебя его передали?
— Заступница усердная изливает несказанную Свою милость страждущим и с верой приходящим рабам Своим. Это тебе как благословение прислано.
— Чьё, матушка?
— Того, с кем боле никогда не увидишься.
— Пока я жив, пока я великий князь, ты будешь жить в этом монастыре в безопасии.
— Спаси Христос! — поблагодарила она.
— Ты прислала мне это благословение для утешения в скорбях грядущих?
Старуха вдруг усмехнулась:
— А кто сказал, что я прислала? — Голос её окреп, стал звучно-тонким. — Ты мыслишь, молчание — просто неговорение, как немые, да? Пусть умолкнут наконец те, которые уверяют, что хранят мир ума при суетных помыслах и развлечениях многих. С такими мятущимися не имей общения.
— Исполню, — пообещал Василий.
Опять недоверчивый взгляд из-под апостольника:
— Скорый ты какой! Сказанное есть наставление преподобного Исаака монашествующим. От себя теперь ничего не возвещаю. Только вспоминаю слова отцов церкви.
— Если ты на нас обиду имеешь, что в заточении тебя держали, ты права, конечно, но прости тогда по-христиански, если можешь.
Она словно не слышала великокняжеской смиренной просьбы, задумчиво гладила рукой раскрытое на столе Евангелие. Пальцы искривлённые, распухшие, суставы, что шишки, покраснели и лоснятся. А на мизинце левом — Василий всмотрелся повнимательней — да, перстень с камешком «соколиный глаз». Точно такой — странно! — носит мать его, великая княгиня, всю жизнь носит, не снимая.
— Матушка Фотиния, — решился напомнить о себе Василий, — ты забыла про меня?
Старуха вздохнула как бы с некоторой досадой, но голос её был кроткий, жалеющий:
— Голубчик, княже! Уж кого-кого забыть, а тебя!.. Голубчик мой! — Взгляд её столь тихий, нежный поразил Василия. Он уж не помнил, когда мать его так на него смотрела. Захотелось по-сыновьи припасть к этим сведённым плечам под чёрной рясой. Да разве можно к монахине-то! — Заболела я в северных-то лесах, сыро там. Кости ломят и пухнут, — пожаловалась она.
— Откудова у тебя перстень сей?
Она помолчала, продолжая светло глядеть на Василия.
— Не подобает нам, монахиням, носить украшения. Но снять его не можно. В палец врос. Давно надет был.
— Подарок, поди, чей?
— Подарок. В детстве ещё.
— Кто надел его тебе, скажи?
— А что?
— Велю, скажи.
— Не краденый же он! Зачем дознаешься?
— Фотиния! — грозно сказал Василий Васильевич. — Я не шутки шучу!
— Отец твой, Василий Дмитриевич.
— Отец? Вы детьми знались с ним?
— То было в жизни совсем иной.
Вот отчего гнев-то матушкин прорвался, вспомнил Василий.
— Тебя в миру звали Янга? — решился он.
Монахиня, помедлив, трудно сглотнула, сказала еле слышно:
— Янга давно умерла во мне.
Испытующая улыбка появилась на лице князя.
— Там на севере иночествует в обители Настя Всеволожская. Мыслишь, станет она о тебе рассказывать сыновьям твоим?
Василий опустил голову.
Она сжалилась над ним, стала говорить о другом:
— По малости своей будут понимать будущие люди духовные подвиги прежних времён, сообразно с малыми своими знаниями, мелкостью сердца и затмевающими душу страстными помышлениями.
— То беда иль вина их будет? — спросил князь.
— Беда вину не искупает. — Темны были её последние слова.
«Как не искупает? Страдания все грехи изглаживают», — хотел возразить Василий, но не стал.
— Прощай, матушка Фотиния.
— Благослави тебя Бог.
Дверь кельи затворилась за ним с глухим стуком.
3
Возвращение Ионы ждали к Светлому Воскресению, но он появился в Москве лишь во вторник на Светлой неделе, 2 апреля 1437 года.
На рассвете этого дня примчался в Кремль верхоконный гонец с сообщением, что митрополит всея Руси, двигаясь по Смоленской дороге, сделал последнюю остановку в Савино-Сторожевском монастыре и вот-вот пожалует.
Пасхальные литургии шли каждодневно во всех храмах, но когда от одного прихожанина к другому стали передаваться известия об ожидаемом прибытии митрополита, православный люд из самых отдалённых приходов потянулся в Кремль, чтобы если уж не благословение святителя получить, так хоть лицезреть его. Не пробиться было в Успенском, Благовещенском, Спасском, Рождественском храмах, в монастырских малых церквах и часовнях, а богомольцы всё шли и шли, заполнив всю Соборную площадь.
Фёдор Басенок выглянул через окно своей боярской палаты и заспешил в крестовую, семейную церковь великого князя с сообщением:
— Народу в Кремле — что пшённой каши в котле. Николи столь большого множества не видывал я!
Василий Васильевич поднялся в повалушу, распахнул створки окна. Верно, не собиралось никогда ещё такого многолюдья — нарядно, по-праздничному одетые старые и юные, мужи и жёны, отроковицы и млеко сосущие младенцы на руках матерей своих, юродивые и нищие, княжеские дружинники, конные и пешие, монахи, ремесленный люд, крестьяне. И вся эта масса трепетала, колыхалась под напором новых людских потоков, шедших со стороны трёх распахнутых ворот Кремля — Фроловских, Боровицких, Никольских. Красное крыльцо великокняжеского дворца было оцеплено дружинниками, а к митрополичьим палатам подхода уже не было.
— Пожалуй, владыка и не сможет попасть в свои покои? — растерянно вопрошал Василий Васильевич. — И как эту… кашу вычерпать?
Юшка Драница, известный своей храбростью и решительностью нижегородский воевода, предложил оттеснить народ силой: