Вспомнился один майский вечер 1978 года. Я хорошо его помню, так как за неделю до того убили Моро; потом начинался чемпионат мира по футболу в Аргентине, а в июле, после отставки Леоне, Сандро Пертини был избран президентом Республики. Мы с Адой только вышли из кинотеатра «Эмбесси» после фильма «Лихорадка субботнего вечера» и прямо посреди улицы начали танцевать, имитируя Джона Траволту.

Неожиданно она перестала обезьянничать, сказав, что чувствует угрызения совести, которые не покидали ее. Когда я попросила ее выразиться яснее, она ответила, что у нее такое чувство, будто она имеет отношение к автодорожному происшествию с матерью. Она не знала, почему, но мысль об этом пугала ее. Я не знала, что ей ответить. Дома мы юркнули в постель и в темноте слушали песни «Лью» группы Алунни дель Соле и «Ожидая Анну» в исполнении Тоцци.

Но все это происходило потом, после смерти Иларии Маджи, в замужестве Кантини…

В ночь на Рождество 1975 года мать повела нас на полуночную мессу. Уже тогда у мамы был беспокойный и бегающий взгляд. Я помню ее руки в перчатках из черной кожи и ее худое тело в слишком широкой шубе из выдры. Через год, в той же церкви, в день ее погребения, я увидела человека, который кивнул в знак приветствия моему отцу, после чего обхватил лицо руками. Тетя Лидия, сестра папы, произнесла: «Каким надо быть нахалом, чтобы прийти сюда?»

С того дня Ада начала красть деньги из бумажника папы и покупать сигареты «Мерседес». В пачке было десять сигарет. Она выкуривала их тайком в ванной, открыв окно. Я слышала, как она пускала воду, чтобы потушить окурок, а потом брызгала в рот мятной освежающей жидкостью «Тантум». Однажды папа застукал ее и наказал на всю неделю. Она сидела в нашей комнате, устроившись на ковре, и вырезала фотографии пятнадцатилетней Клаудии Марсани, которую Висконти пригласил сниматься в фильме «Семейный портрет в интерьере», и молоденькой Татум О'Нил. Ее сфотографировали в тот момент, когда Чарльз Бронсон вручал ей Оскара за фильм «Бумажная Луна».

Я взяла со столика почти пустую бутылку виски «Фор Роузис» и опустошила ее до дна прямо из горла, в одежде плюхнулась на диван и уснула. В восемь часов утра я обнаружила себя в лежачем положении. Что за жизнь: спишь пять или шесть часов, потом открываешь глаза, и тебя ждет все та же банальная и дерьмовая действительность! На полусогнутых ногах я встала с дивана; мне нестерпимо захотелось выпить кофе и выкурить сигарету.

Едва я села в машину, как подбежал мой молодой компаньон и забарабанил по стеклу.

— Я с тобой, — сказал он и бросил каску и рюкзак на заднее сиденье.

Машина, словно куда-то спеша, рванула с места. Тим достал свои рабочие инструменты и начал свертывать косяк.

Под его сиденьем грохотали штук тридцать запылившихся музыкальных аудиокассет, он наугад взял одну. Песня «Please Don't Go» группы «К. С. & the Sunshine Band» немного подняла мне настроение.

Почти все мои кассеты, которые при каждом повороте или резком торможении с треском прыгали по коврикам машины, были с музыкой так называемой новой волны. Тим между затяжками по очереди поднимал их и с любопытством разглядывал.

— Кто эта блондинка?

— О! Дебби Херри, королева андеграунда. Помнишь песню «Call те»?

Он покачал головой.

— Это был саундтрек к фильму «Американский жиголо». Ты его наверняка видел.

— Кто его знает, возможна Группу «Devo» я знаю. Они сделали обложку для альбома «1 Can't Get No Satisfaction…»

— Молодец.

— А группу «Joy Division»?

— У меня должна быть их «Disorder», поищи-ка…

Он достал еще одну кассету.

— «Bauhaus» — эту группу я слышал. Солист с низким голосом, который пел «Bela Lugosi's Dead», просто бесподобен, правда?

— Я обожала глубокий голос Питера Мерфи и жесткие гитарные аккорды Дениэла Эша…

— Да ты настоящий знаток, — с восхищением произнес Тим.

— Я просто очень любила ту музыку.

— Ты хочешь сказать, когда была молодой…

— У всех бывает молодость, а потом она проходит. И твоя пройдет.

Он не подал виду.

— Ну а группа « The Residents»?

— Без сомнения, они — лучшие.

— Это единственный способ заставить тебя улыбаться?

Я бросила на него вопросительный взгляд.

— Стоит тебе заговорить о музыке, как ты меняешься на глазах.

Я остановилась на стоянке, отведенной для автомобилей фирмы «Эсселунга», где работал Альфио Толомелли.

— Давай, Тим, бери «Никон» и за работу.

— Что этот тип натворил?

— Он в близких отношениях с кузиной своей жены. Видишь ту машину? — И я указала пальцем на голубой «Фиат 500». — Это машина Марии Веронези.

— Кузины.

— Наверное, она приехала навестить его во время обеденного перерыва. — Я показала ему фотографию. — Вот она, в центре, с хвостом на голове и в красном платье. Брюнетка — Лючия Толомелли.

Мы покрутились среди молодых мам, кативших детские прогулочные коляски и тележки, набитые консервами. Потом вошли в бар, расположенный в конце торгового центра, перед магазином спортивных товаров, и там, за столиком, застукали их. Марии Веронези было примерно тридцать лет, у нее были пышные плечи и широкая талия. Она сидела с грустным взглядом, подперев рукой подбородок. Альфио Толомелли, с бычьей шеей и ногами скалолаза, с утешающим видом гладил рукой ее волосы и одновременно носком замшевого ботинка раскатывал валявшиеся на полу окурки.

Тим, спрятавшись за эскалатор, сделал около двадцати снимков. Когда мы садились в машину, он спросил меня:

— Как ты ей об этом скажешь?

— Как обычно. Лучия Толомелли платит мне, чтобы знать правду. А у правды нет такта, так или иначе, но ее приходится говорить.

По радио крутили песню из музыкального архива программы «99 Posse», а я с отвращением смотрела на улицу.

— Ну почему все время идет дождь? Дождь, чтобы его оценить, должен быть как манна небесная, чем-то особенным..

Тим сделал тише радио: было слышно, как щетки скребли по стеклу.

— Смотри, дождь прошел.

Прежде чем выйти из машины, он напомнил, что он и его сестра Фьёренца сегодня устраивают что-то вроде вечеринки.

— Ты же знаешь, мне не нравятся вечеринки, — фыркнула я, склонившись над рулем.

— Послушай, там будет не только молодежь, но и друзья Фьёры и пара моих преподавателей, — уговаривал он меня.

— Что ж, в таком случае я просто должна прийти.

— Если хочешь, захвати с собой эту угрюмую… как ее там, Кристина Риччи…

— Ее зовут Гайа, и она очень одинокая девушка.

— Ого, в тебе проснулся материнский инстинкт?

— Да пошел бы ты к черту, Тим.

На вечеринку к Тиму я пришла в штанах цвета хаки, специально предназначавшихся для светских случаев; Гайа, напротив, была в черной кофточке под горло без рукавов и в облегающих джинсах; свои большие и темные глаза она подвела в стиле двадцатых годов, а губы, намазанные черной блестящей помадой, казались двумя колыхающимися кляксами на молочно-белом лице.

Фьёренца с улыбкой встретила нас, поблагодарила за бутылку красного вина санджовезе и повела в гостиную, устеленную коврами, заставленную диванами и с современными картинами на стенах. В комнате толпилось довольно много людей, звучала композиция группы «Coldplay»; на стеклянном столе стояли бутылки со спиртным, блюдо с бутербродами, пиалы с оливками и фисташками.

Фьёренца работала в арт-галерее. У нее были аспидно-черные волосы, миндалевидные глаза, а на лице все еще держались следы солнца Балеарских островов, где она недавно провела свой отпуск. Гости курсировали между стеклянным и деревянными столиками с соками. В комнату Тима, на антресоль, вела лестница, по которой он теперь спускался: в выцветшей плюшевой рубашке, привычных джинсах и с мешками под глазами.

— Чао, — бросил он мне и Гайе тоном человека, проснувшегося только под вечер, и плюхнулся на диван, положив ноги на подлокотник.