Я сидела на табурете в баре на улице Гоито со своим привычным бокалом, на четверть наполненным джином с лимоном. Тридцатилетняя барменша с заостренными чертами лица и копной огненно-рыжих волос обслуживала мужчину в футболке с накачанными как у тяжелоатлета бицепсами. Взглядом, затуманенным алкоголем, я едва различала находящихся в баре людей и то, что творится вокруг. Смутно видела висящие на стенах репродукции картин импрессионистов и мужчину с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Он смотрел на меня с легкой усмешкой. Я пожала плечами и медленно отвернулась. Попыталась напрячь мускулатуру рук, но при каждом движении ощущала на себе тонны веса, в животе все сжималось, того и гляди стошнит.

Я сползла с табурета и с трудом сделала несколько шагов; барменша равнодушно поинтересовалась, все ли у меня в порядке. Сердце билось быстро, кровь прилила к голове, я схватилась за деревянную стойку бара.

— He много ли ты выпила? — равнодушно повторила свой вопрос барменша.

Я не была уверена, смогу ли выйти из бара. Наконец мне удалось опереться на дверцу своего старого «Ситроена» и закурить сигарету «Кэмел».

В кармане ветровки все еще лежала записка от Альдо: «Дорогая Джорджии, переезжая в тысячный раз с одной квартиры на другую, нашел внутри чемодана письма, которые Ада присылала мне из Рима…»

Я вдохнула холодный зимний воздух и выдохнула сигаретный дым, раздумывая, вести ли мне машину самой или, может быть, дойти до ближайшей стоянки такси.

Был уже час ночи, но, будучи в сильном подпитии, мне с трудом удавалось следить за временем; я вдруг рассмеялась при мысли, сколько людей умерло после грандиозной попойки или употребляя алкоголь с наркотиками. Джимми Хендрикс, Джон Белуши…

Я остановила какого-то типа:

— Ты смотрел «Блеск в траве?»

Он взглянул на меня с удивлением, не вынимая рук из глубоких карманов оранжевой куртки.

— Вспоминай, фильм с Натали Вуд и Уорреном Битти.

Незнакомец помотал бритой головой и решительно вошел в бар.

Я последовала за ним и потянула его за рукав:

— Так вот, она его спрашивает: «Ты счастлив?» И Уоррен отвечает. «Я никогда не задаю себе этот вопрос».

Незнакомец резко оттолкнул меня, и я упала, смеясь, обхватив лицо руками. Вышибала любезно помог мне подняться.

Чуть позже, сидя за рулем и с трудом пробираясь сквозь слепящий свет ночных фонарей, я все же ощущала довольно ясно присутствие той записки в левом кармане. Я была уверена, что если мне очень повезет и я доберусь до дома, то первое, что увижу на стеклянном столике в гостиной, будет коробка из-под обуви, до отказа набитая письмами от девушки, которая шестнадцать лет назад была жива.

Дождя не было, но я включила дворники. От всею, что было намешано и выпито, мне стало холодно. Черт! Этот чертов алкоголь, который я, принимая во внимание мою психическую уравновешенность, всегда считала лучшим средством, чтобы расслабиться. Нет, я не собираюсь стать жертвой этой чертовой ловушки, мне совсем не хочется снова оказаться в дерьме и тем более узнать, почему Ада смоталась и почему у меня была именно такая, а не другая семья.

Я из тех, кто смотрит только вперед и исследует других, а не себя. У меня нет никакого желания отыскивать свой «черный ящик».

Я работаю частным детективом, но прытью» какой должны обладать люди, занимающиеся подобной деятельностью, не могу похвастаться. Однако алкоголь обладает удивительной силой.

На первом светофоре, открыв дверцу, я вдохнула свежий воздух. Снова включила двигатель. Ужасно хотелось спать, во рту был горький при вкус, дыхание участилось. Посмотрев в зеркало заднего обзора, я включила заднюю скорость и развернулась.

Кругом все заросло репейником, и мне пришлось здорово поработать руками, чтобы открыть себе проход. Я оказалась прямо перед могильной плитой Ады, которая находилась рядом с могилой бабушки Лины. В металлической вазе стояли пластмассовые гвоздики: отец, видно, давно сюда не захаживал. Мама покоилась с другой стороны в серебряной урне. Мою сестру погребли в черной шляпе-котелке и дымчатых чулках. Она улыбалась мне с овальной фотографии, похожей на фотографию матери в возрасте чуть старше двадцати лет. Бабушка Лина, напротив, своим орлиным носом, тонкими, бледными губами и надутым видом, казалось, говорила: «Здесь не так уж и плохо».

Пошатываясь, я пошла по усыпанной щебенкой дорожке. На одной из могильных плит с ангелочком из бетона были написаны имя ребенка и единственная дата: 24 февраля 1999 года. Все случилось в один день: рождение и смерть. Мне вспомнился день похорон матери: Мы с Адой были одинаково одеты, ее хрупкое тело содрогалось от плача, мое — неуклюже вздрагивало от холода. Уходя с кладбища, я смотрела, как она вытирала глаза рукавом зеленой курточки.

Я с силой вздохнула.

— Давай поиграем.

— Во что? — спросила она и уставилась на меня красными и злыми глазами.

— В то, что мы счастливы и все идет хорошо, — произнесла я.

Два дня назад.

Несмотря на собачий холод, я выключила двигатель, чтобы сэкономить бензин. Сидела и терпела холод, от которого зябли открытые части тела: лицо, руки, лодыжки. В зеркале заднего обзора на меня смотрел мой покрасневший правый глаз. Прежде чем возвратиться в бюро, надо заехать в аптеку за глазными каплями, решила я. Пока я сидела в машине перед гостиницей, расположенной на окраине города вблизи унылого вида деревни, из радиоприемника послышалась мелодия «Premiere Gymnopedie» Эрика Сатие. Нынешняя осень пролетела быстро и оставила после себя бесцветные, блеклые, вялые цвета, напоминавшие закомплексованных подростков. Представляю, что сказали друг другу те двое, укрываясь здесь: «Давай на пару часов забудем с тобой обо всем на свете».

Он высунулся в окно, посмотрел вокруг и затянулся сигаретой. У него были темные волосы и такие же глаза, рукава голубой рубашки был и закатаны. Позади него, на постели, в белом лифчике, обхватив колени руками, сидела она в объективе с зумом мне были видны сеточка морщин вокруг ее светлых глаз и обеспокоенный изгиб потрескавшихся губ. Я сделала снимок. Они спустились по лестнице, заплатили за номер и вышли из гостиницы. Я проехала за «Мерседесом» до ресторана «Аа Луччола». Они вошли. Молодой официант, узнав их, с улыбкой поздоровался и помог снять ей норковую шубу. Они сели за угловой столик у окна. Пока они листали меню, между столиками сновал продавец цветов. (До меня донесся шум скрепера; рядом рыли котлован для фундамента нового дома) Я сделала еще один снимок, на нем он вынимает у нее изо рта сигарету, говоря что-то вроде: «Тебе это вредно». Они смотрят друг на друга и смеются. Вскоре она вызовет такси и вернется в свой богатый дом, а он отправится на «Мерседесе», в офис чтобы заключить большой контракт. Я сделала еще снимок. Наконец они вышли из ресторана, на прощание кивнули друг другу, как это делают очень близкие люди. Щелкнула еще раз. Фотопленка кончилась вместе с мелодией Сатие.

Табличка с надписью: «Детективное агентство Кантини», висевшая над звонком, потускнела Я вошла в двухкомнатное помещение и открыла кабинет отца, он был пуст. В кабинете стоял большой ореховый письменный стол. Остальную часть комнаты занимали картотека с десятью ящиками, кожаное кресло, книжный шкаф со стеклянными дверками. В углу находился диван, обитый тканью в цветочек. Я села во вращающееся кресло за письменный стол и начала просматривать заметки моего последнего расследования.

Открыв ящик стола, я обнаружила непременную бутылку анисового ликера. Старший фельдфебель Фульвио Кантини уже не был неизвестным любителем выпить. Несколько лет назад он обладал более трезвым умом, большей силой, а теперь все агентство держалось практически на моих плечах.