Мой взгляд остановился на мужчине с болтающимся галстуком, который развязно ухаживал за молоденькой девушкой в костюме, наверняка работавшей новой помощницей в торговой фирме Они с вялым и расслабленным видом ели соленое печенье и пили аперитив, с помощью которого старались вычеркнуть из памяти закончившийся рабочий день. Человек приходит в бар в поисках другого человека, но почти никогда не находит его: алкоголь скорее разъединяет, чем соединяет, это очень прочная стеклянная перегородка.

Чтобы не заснуть, я приложила ледяной стакан к щеке и подумала, что все здесь присутствующие хотят оставаться молодыми. В двадцать два года я взяла в руки свой первый бокал со спиртным, и именно после этого пошли прахом все уроки самодисциплины. В восемнадцать лет Ада сказала мне, что героин — наркотик для рабочих, ей это говорили ее друзья-наркоманы. Они вкалывали героин, а потом оказывались в руках Красного Креста.

Кокаин пришел позже, его нюхали на дискотеке «Ла Пинета ди Милано Мариттима», куда моя сестра ходила танцевать по вечерам каждую субботу.

Ада всегда критиковала мою манеру одеваться. В шкафу с моей стороны висели потертые джинсы, кроссовки и плюшевые фуфайки большого размера. С ее стороны — юбки и кофты с высоким воротником театрального черного цвета или платья, которые она оригинально украшала. Однажды, после того как она попробовала сделать мне макияж, я сразу бросилась в ванную и умылась. Я была уверена, что женственность нельзя выразить посредством грима и губной помады. Ада говорила, что я никогда никого не найду, так как мое хмурое лицо отпугивает мужчин. Это всего лишь глупые стереотипы, отвечала я ей, однако она была права.

У Ады не было подруг, то есть настоящих подруг. Она их всех очаровывала, так как была обворожительна и любила немного прихвастнуть. Зато она нравилась ребятам, и это делало ее опасной. Моя сестра напомнила мне о Лаиде, которую, насколько я помню, закидали до смерти камнями в храме Афродиты из-за зависти к ее красоте. Иногда нельзя было без волнения смотреть, как ее совершенные черты лица искажали гримасы артистки кабаре, чтобы казаться симпатичной и компанейской. По-другому быть не могло. Ее подруги лишь на мгновение появлялись в нашем доме: через несколько месяцев они всегда менялись.

Мои круглые карие глаза достались мне от отца, У Ады были узкие серые глаза, как у мамы. Я считала, что глаза Ады намного красивее моих, и говорила ей, что они, как у Шарлоты Ремплинг.

— Тебе хочется, чтобы я сравнила твои глаза с глазами Клаудии Кардинале? — возражала она.

— Ты считаешь, у меня глаза, как у Кардинале? — спрашивала я.

— Нет, твои красивее.

Разумеется, я ей не верила и считала, что когда говорят о подруге «она как сестра», то это только для того, чтобы таким образом скрыть ложь.

В течение некоторого времени Ада приводила домой подругу из своего класса. Ее звали Микела, она была застенчивая, худенькая и стройная. Микеле нравился один баскетболист, классный парень, высокий голубоглазый блондин. Однажды в октябре вечером в Артистическом баре он объяснился Аде в любви и подарил цепочку с кулоном в виде сердца из красного стекляруса. Она вышла из бара, он пошел за ней, остановил ее под навесом и начал целовать. Я наблюдала за этой сценой через окно с чашкой капучино, рядом со мной стояла Микела и с каменным лицом смотрела в ту же сторону. Когда парень уехал на своем голубом мотороллере «Веспа», Ада вернулась в бар, подошла к подруге, взяла ее руку и намотала цепочку на ее пальцы, как четки. На следующий день, когда тот парень подъехал к школе забрать мою сестру после урока по фортепьяно, она сказала ему, чтобы он встречался с Микелой. Он этого не сделал. Больше я не видела Микелу в нашем доме.

Выйдя из бара, я решила подольше погулять. Прошла мимо солярия — там когда-то был книжный магазин, и через несколько метров остановилась перед витриной обувного магазина, где всего лишь год назад продавали музыкальные диски.

Почему я не стала адвокатом? Это вопрос пришел мне в голову, когда я сидела на краю ванны, завернувшись в халат, и смотрела, как стекавшие с моих мокрых волос капли образовывали лужицу на линолеуме. Я подошла к окну, подняла плотную штору и увидела освещенные окна: там семьи садятся за стол и смотрят теленовости. Я знаю, почему я не адвокат: потому что в тот день, когда мне надо было защищать дипломную работу, мы с отцом в магазине похоронных принадлежностей выбирали гроб.

Я вышла из ванной и растянулась на постели.

На коврике стояла обувная коробка со сложенными письмами, и если нагнуться, то можно их увидеть.

27 января '86.

Я прождала А. час перед памятником Трилусса. Ты помнишь фильм «Керель»? Жанна Моро ему говорит: «Наконец. Почему тебя пришлось так долго ждать? Ты хочешь причинить мне боль? Хочешь уничтожить меня? Я так сильно, так отчаянно хочу тебя…» А он: «Да о чем ты говоришь? Чего плачешь? Почему ты меня хотела? Хочешь знать, кого ты хотела?..»

Любовника моей матери я видела только тогда, в церкви, в день похорон. Коренастый мужчина под метр семьдесят, черные глубокие глаза и щеки гладкие, как у ребенка. Он стоял, выпрямившись, в темном пальто, перед входом в церковь, опустив взгляд в землю. Потом он долго, с грустной улыбкой, смотрел на Аду. Во время мессы я обернулась, но его уже не было.

Больше я его никогда не встречала и не знала, как долго длилась их любовная связь с моей матерью, но ясно было одно, что даже он не смог сделать ее счастливой.

Моя мать не часто смеялась, но если начинала, то ее нельзя было остановить.

— Иллария, прекрати, — просил ее мой отец. Они никогда не ругались, но и не показывали пылкого проявления чувств. Я думала, что они любили друг друга тайно. Ада мне сказала, что противоположности притягиваются.

У мамы было свое видение, свой мир тревожных внебрачных ожиданий и ее таблетки. Я до сих пор вижу быстрое движение ее руки ко рту, куда она кидала таблетки, не запивая, заглатывая их с закрытыми глазами, и только тогда, когда ее мозг отключался, она обретала покой.

— Мама была слишком чувствительной, — произнесла Ада пронзительным голосом, с го рящим взглядом, через несколько месяцев после похорон.

— Ах, уж эти чувствительные! — взорвалась тетя. — Всегда готовы кричать от боли, если кто-то наступит им на ногу, но никогда не замечают, когда они сами наступают на других!

После этих слов они, как полагается, стали оскорблять друг друга, а мой отец говорил с кем-то по телефону и даже не слушал их. Сестра окинула меня изумленным ледяным взглядом «Почему ты молчишь?» — можно было прочитать в ее глазах.

Однажды вечером, возвращаясь домой с урока английского языка, я застала отца на кухне. Он сидел в темноте рядом с балконной дверью, выходившей в сад. При виде этого грустного, беззащитного человека, который всегда был тверд, как кремень, меня чуть не вырвала Для нас троих те ночи казались бесконечными. Сидя за столом, накрытым клеенкой в цветочек, мы казались чужими. Во время ужина он жаловался на боли в ребрах от смены погоды, а потом, когда оставался один, а мы поднимались в нашу комнату, доставал из буфета бутылку с анисовым ликером.

В двенадцать часов дня меня разбудил телефонный звонок. В полумраке я открыла глаза и босиком помчалась в гостиную, чтобы взять трубку до того, как сработает автоответчик. Алессандро Даци голосом дублера поздоровался со мной.

Довольно невежливо я объяснила ему, что у меня выходкой; он извинился и, чтобы испра виться, предложил вместе позавтракать. Я отказалась под предлогом, что завтра еду в Рим искать его Анджелу — «ту единственную любовь в его жизни».

В полдень я заказала билет в Рим и обратно, намазала просроченным кремом-депилятором ноги и подмышки и включила телевизор. Показывали фильм про женщину, которая обвиняла отца в сексуальных злоупотреблениях, которые он совершил над ней, когда она была несовершеннолетней. В семь часов вечера раздался звонок, который был для меня неожиданностью. Звонил Андреа Берти, он сказал, что телефон ему дал Тим. Покашляв и что-то бормоча, он в конце концов дошел до цели своего звонка; не поужинала бы я с ним, если у меня нет других дел? Мое молчание затянулось до неприличия, и он повторил свое предложение.