Мне вспомнился снова тот день, когда в доме было полно родственников и карабинеров, они ели и пили. Ада играла на пианино «Ave Maria» Гуно, а мой отец, одетый в темный костюм, разговаривал со своим коллегой-пенсионером Я подошла поближе, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Она умерла, — повторял отец, кивая головой.

Это слово показалось мне странным, замысловатым, если учесть, что и другое значение в итальянском у него есть, которое предполагало, что моя мать исчезла, сбежала, смылась. Тогда я больше всего хотела поверить, что умереть и исчезнуть — две разные вещи и что она в тот момент находится где-то в другом месте, в надежном укрытии по собственной прихоти или по хорошо продуманному плану и через какое-то время пришлет нам открытку с приветом.

Зазвонил телефон.

— Они мне ваши фотографии в морду бросили! — завопил Латтиче. — И спросили меня, знаю ли я любовников моей жены. По плану…

— Какому плану?

— Моему плану, синьора Кантини. Надо было задушить одного из тех сволочей!

— Бруни известно об этом?

— Я говорю об импульсах, вам понятно?

Я вся напряглась, словно от меня вот-вот ускользнет важная деталь.

— Это были вы, Латтиче? Вы убили Донателлу?

— Вы зовете ее по имени, хотя вообще не были с ней знакомы. Кто вам дал такое право?

— Теперь-то уж точно я с ней не познакомлюсь, — ответила я сурово.

Я слышала тяжелое дыхание и представила его лежащим на кровати в своей жалкой квартире с телефонной трубкой в потной руке: комок полуобнаженных нервов с заторможенными умственными способностями.

— Я повсюду их встречаю, они караулят меня у дома, в баре, даже во время погребения они не дали мне спокойно оплакивать…

— Они выполняют свой долг.

— Да что они могут знать о том, как я любил свою жену? Какой нежной она была, когда я встретил ее? Она у меня никогда не работала, я обращался с ней как с синьорой. Я хотел детей, а она нет, говорила, что они вырастут в плохой обстановке, что я возвращаюсь из бара в пять утра, что рано или поздно мой бар «Кокорито» закроют и мы сядем в лужу, окажемся без денег. Чушь. Деньги были. У нее никогда ни в чем не было недостатка. Два раза в неделю она ходила к парикмахеру, стилисту. Вы видели ее, нет? Всегда красивая, ухоженная. Конечно, красивая для кого-то другого, но не для меня, дурака. Месяцами я до нее не дотрагивался, верил в ее бесконечные менструации, в головные боли…

Я была на пределе.

— Да, я поняла.

— Что вы можете понять…

— Вы когда-нибудь изменяли ей?

— Нет. Да… у мужчины это все иначе.

— Объясните.

Он вышел из себя:

— Лучше вы мне объясните, почему люди меняются? Почему в один прекрасный день моя жена стала чужой?

Сказав это, Латтиче с силой бросил трубку. Разговор прервался. Меня это не обидело, тем не менее я подумала о том, чтобы позвонить Бруни. Уже несколько дней он не давал о себе знать. Может быть, нет новостей, кроме того, он получил то, что хотел: фотографии.

Эти фотографии мучают Латтиче.

Фотографии хранились в компьютере. От любопытства я открыла файл со снимками, которые были сделаны мной, когда Верце была еще жива. Фотографии женщины, уже без сторожевых собак, свободной наконец-то наслаждаться второй половиной жизни, как ей вздумается и нравится. Я щелкнула мышью и увидела ее с бородатым мужчиной, выходящими из магазина кожаных изделий. Потом она предстала в компании парня, примерно возраста Тима: он что-то шептал ей на ухо с заговорщицким видом Вот еще один снимок, на котором мужчина намного старше ее.

Когда я щелкнула по последней фотографии, то окаменела.

Стоявший рядом с Донателлой мужчина с характерным профилем и темными волосами, сфотографированный со спины, немного размытой… был Алессандро Даци. Чтобы исключить сомнения, я увеличила изображение, потом взяла телефон.

— Мы его допросили, — ответил мне Бруни.

— Странное совпадение, не находишь?

— Ты имеешь в виду его приход к тебе?

— Да.

— Говорит, что спал с Bepцe лишь пару раз. Они ходили в один и тот же тренажерный зал.

Через два часа я лежала на его кровати под серой простыней.

— Як этому не привыкла, — сказала я.

— Это комплимент? — спросил он после короткого молчания.

Мне нравились эти молчаливые интервалы между фразами.

Взбив подушку, я устроила ее в изголовье постели.

— Может быть, я просто внушаю себе.

— Мы здесь познаем друг друга.

Я посмотрела на него.

— У него нормальный вид.

— И приятный, не так ли?

Я согласно кивнула, нерешительно улыбаясь, но не потому, что мне было здесь плохо, а просто что-то подталкивало меня встать, одеться и спрятаться в своей раковине.

— Оставим сомнения и страхи, — произнес Андреа и подал мне колготки.

Он прошелся по комнате обнаженный, его белоснежное тело было расслабленно, как у человека, которому наплевать, что в одежде он кажется худым Он прав, решила я, мы можем предложить друг другу больше, чем наши каменные сердца и злая ирония. Я встала, подошла к нему сзади и обняла его вспотевший живот. Он собрался что-то сказать, но повернулся и молча поцеловал меня в плечо.

Тетя Лидия жила в квартире в районе Чиренаика, недалеко от того места, где теперь поселился мой отец. Она занималась делами по дому, через день приносила своему брату котлеты в сковороде и запеченные макароны, которые он замораживал и ел, когда вспоминал о них.

У нее были короткие, белоснежные волосы, длинный заостренный нос, маленький рот и морщинистое лицо с черными горящими и колючими, не затуманенными старостью глазами. Несмотря на свои семьдесят лет, она сохраняла осанку.

Тетя жила с тремя ленивыми и толстенными кошками, она никогда не была замужем, и ни мне, ни моей сестре совсем не нравилась. Мама считала ее холодной, практичной и властной; когда тетя открывала маме дверь, то прятала руки за спину, нервно щелкая костяшками пальцев.

Лидия Кантини осуждала мою мать за попустительское воспитание моей сестры. «С этой девочкой нельзя быть бесхребетной», — гов орила она и предлагала отправить сестру в пансион для монахинь, чтобы спасти маленькую домашнюю оригиналку. На диалектные выражения, которыми тетя приправляла свои речи, мама отвечала фразами типа «Mais с*est гаге folicI», чтобы подчеркнуть разницу между ней, женщиной образованной, которая по-французски читала романы Франсуазы Саган, и тетей, которая отвечала на эти выпады на иностранном языке язвительной усмешкой и осуждающим вздохом.

Пока я звонила в дверь — вчера я предупредила ее о своем приходе — у меня перед глазами стояла моя мать, которая с непроницаемым выражением смотрела на тетю и мягкими и грациозными движениями руки успокаивала Аду, что вся эта история с пансионом всего лишь невинная bontadey прихоть старой девы.

В небольшой гостиной все было аккуратно и чисто; на кожаном кресле спали две кошки, а третья, черная, проследовала с голодным мяуканьем за тетей на кухню.

— Я приготовила чай, — долетел до меня высокий голос тети.

Я села на диван с жесткой спинкой, зачехленный в цветастую ткань, покрытую кошачьей шерстью. В приоткрытом окне ветер раздувал шторы; чтобы окончательно не замерзнуть, я решила не снимать куртку.

Тетя поставила на круглый стол поднос с двумя полными до самых краев чашками с какой-то желтоватой бурдой, сахарницу и блюдо с твердым и сухим на вид печеньем. На ореховом комоде, рядом с фотографией моего отца в форме, стояло фото моей сестры, сидящей верхом на своем любимом белом Пьяджо.

— Она привязалась к этому мотороллеру, как к собаке. Помнишь, сколько она плакала, когда его украли? — произнесла тетя, проследив за моим взглядом.

— Тетя, ты случайно не сохранила вещи Ады?

Она с удивлением приподняла редкие брови.

— Если не боишься мышей, то в подвале что-то должно быть. Но сначала выпей чай.

Я молча глотнула безвкусный напиток.