Я осмотрелась.

В углу сидела девица в брючном костюме в мелкую полоску и разговаривала с главным редактором местной газеты. У этой подруги Фьёренци было долговязое тело подростка, хотя ей уже перевалило за сорок. Я с завистью вздохнула. На персидском ковре устроилась Виола, блондинка, которую вот уже несколько недель Фэдэ и Тим не могли поделить.

Я сразу обратила на него внимание: он сидел ко всем спиной и беседовал с тридцатилетней девицей в туфлях с длинными и тонкими, как китайские палочки, каблуками. Он подержал ее сумочку из крашеной холщовой ткани, пока она наполняла свой бокал, потом снова отдал ее ей. Наши взгляды встретились. У него узкие и светлые глаза, приятно гармонировавшие с коротким бархатным пиджаком. Он сел на складной алюминиевый стул рядом с накачанным парнем, который стал ему рассказывать что-то малоинтересное.

— Я поднимаю десять блинов за раз, потом делаю немного наклонов для брюшного пресса…

Вернувшись к столу, чтобы съесть чего-нибудь, я снова увидела его рядом с собой: он нюхал пробку от только что откупоренной им бу тылки каберне. Под коричневым пиджаком виднелся джемпер серо-свинцового цвета с клиновидным вырезом, а на широком лице под глазами красовались ярко-синие круги, которые издали я не заметила.

— Приятно познакомиться, Андреа Берти, — улыбнулся он мне.

— Друг Фьёренци?

Он говорил поставленным голосом с едва заметным грассированием.

— Нет, Тимотео. Я его преподаватель по истории кино. А ты?

Даже если мы примерно одного возраста и если мы на вечеринке, то и это еще не дает ему права обращаться ко мне на «ты». Видимо, что-то почувствовав, он сразу исправился и произнес «Можно я буду говорить вам "ты"?»

— Разумеется, — ответила я против воли. — И что, на пробке остался запах вина?

— Нет, оно изумительно, — сказал он, налив немного вина мне в бокал.

Я поискала глазами Гайю: она сидела на диване, подогнув под себя ноги, Тим передал ей косяк. Я хотела сделать шаг, но споткнулась о треногу стола, который упал бы, если бы не отличная реакция профессора, сумевшего подхватить ее на лету.

— Почему бы тебе не снять куртку? — посоветовал он мне.

— Не думаю, что долго здесь задержусь.

— Другие дела?

— Не люблю вечеринки.

Он с интересом разглядывал меня, и, надо признаться, что, несмотря на холод, который вызывали во мне голубые глаза, его взгляд прожигал насквозь.

— В чем дело? — спросила я его.

Он отвел глаза.

— Извини, у меня такое чувство, словно я тебя уже видел.

— Прикурить есть? — спросила я.

— Сожалею, не курю.

Есть два типа людей, которых я совершенно не переношу: тех, у кого нет автомобильных прав, и тех, кто не курит.

— То есть я бросил несколько лет назад, — уточнил он.

— Я бы никогда не смогла этого сделать.

— Это не так трудно и для здоровья полезно. В общем, продлевает жизнь.

— Не все хотят подольше пожить. — Язвительный ответ, который понравился бы Гайе.

— Ты всегда такая резкая?

— Резкая — мое второе имя.

Вот почему я ненавижу вечеринки. Даже будь ты умной, о тебе все равно подумают, что ты кретинка из кретинок.

— Серьезно, как тебя зовут?

— Джорджия.

— А, теперь я понял, кто ты. Тим говорил мне о тебе…

К нему подкатила девица на шпильках.

— Андреа, как поживает твоя ассистентка?

— Луиза Артьери? Хорошо, но сейчас она в декретном отпуске, мы редко видимся.

Андреа Берти снова повернулся ко мне, и девица, сморщив недовольную гримасу, удалилась.

Я не привыкла быть объектом внимания мужчины, и это меня нервирует.

— Можно я расскажу тебе анекдот? — спросил он.

— Только если он очень пошлый.

Моя агрессивность подействовала на него возбуждающе, видимо, он решил, что я его соблазняю.

— Не знаю, оценишь ли ты его.

— Тогда лучше не рассказывай!

Улыбнувшись, он с любопытством посмотрел на меня.

— О чем ты хочешь поговорить?

— По правде говоря, я бы хотела только пить. В конце концов, я на вечеринке.

— В детективных фильмах таких женщин, как ты, полно.

— Каких женщин?

— Крутых к себе и к противоположному полу.

Я подыграла.

— Дочери полицейских работают среди шовинистов и борются, чтобы завоевать хоть чуточку уважения?

— А ты симпатичная.

— Спасибо.

Он отвернулся, чтобы приветствовать кого-то. Воспользовавшись этим, я подошла к Гайе и соврала, что мне скучно. Когда мы стояли у двери и прощались с Фьёренцой, которая уговаривала нас остаться, я заметила улыбавшегося мне Андреа Берти. Он подпрыгивающим шагом прошел по устланному паласом коридору, рискуя налететь на металлическую скульптуру.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — произнес он.

— Конечно, — ответила я.

— Обещаешь?

Я изобразила на лице постную улыбку и вышла на улицу.

Когда мы спускались по лестнице, Гайа меня спросила:

— Будешь встречаться с ним?

— Нет.

— Но ты же ему обещала!

— Ах, чего не наобещаешь спьяну.

— Да и трезвым не меньше.

Я с изумлением посмотрела на нее.

Я никак не могла вспомнить, куда поставила «Ситроен», помню лишь, что где-то далеко, но меня это не волновало. Я закурила и угостила сигаретой Гайю. Мы не спеша и с удовольствием шли по переулкам и улочкам.

— Раньше эта улица была самой престижной среди богатых семей, — произнесла я, когда мы очутились на улице Страда Маджоре, — до сих пор ничего не изменилось. Именно здесь какое-то время жил твой друг лорд Байрон…

— Я знаю, — с гордостью подтвердила она и задумчиво склонила голову. — Это просто невероятно.

— Что?

— Здесь, где мы теперь идем, ходило множество людей, они уже мертвы и нас разделяют века. Тут жили те, кого мы и не знаем: они любили, страдали, как и мы…

Я только развела руками.

— Что же будет, Джорджиа? Что после нас останется?

Я затоптала окурок, не зная, что ответить. Мы поравнялись с недавно открывшимся баром, одним из тех, где, едва ты переступишь порог, тебе суют в руки карту вин. Я сморщила нос, Гайа не оставила мою гримасу без внимания.

— Это известные болонские остерии?

— Во всяком случае, их осталось совсем мало, но много лет назад именно они и были настоящими университетами. Там говорили обо всем о поэзии, войне… Как в борделях.

— Бордели?

— Сенаторша Мерлин прикрыла их в 58-м году. От улицы Замбони до улицы Бертьера слышались рыдания. Когда закрылись двери улицы делле Оке, было такое чувство, словно это конец цивилизации…

Гайа удивленно подняла брови.

— Тебя тогда не было.

— Должно быть, эти истории мне рассказывал отец…

— Он посещал бордели?

Я рассмеялась.

— Нет, он не из тех.

— Кто знает, сколько писателей родилось там…

— В борделях? Может быть. — Я остановилась перед «Ситроеном» и уперлась локтями во влажную и грязную крышу. — Мне бы хотелось почитать твои вещи.

Она смущенно улыбнулась.

— В основном это стихи.

— Я люблю стихи, — выдохнула я.

— Ты слышала когда-нибудь об Анубисе?

— Тот, у кого человеческое тело и голова шакала, верно? В третьем классе средней школы я увлекалась древними египтянами… — рассеянно ответила я в поисках ключей от машины.

— Он сторожил гробницы и сопровождал умерших к Осирису, богу мертвых.

— Да, бог мертвых…

— Но я люблю богиню Хатхор… греки называли ее Афродита…

— Вот как…

— На рисунках она изображена в образе коровы, тело которой усыпано звездами.

Открыв дверцу, я спросила:

— Такой ты себя ощущаешь?

Она потупила взгляд:

— Нет, такой я представляю свою мать.

Я неспешно ехала за мусоровозом, перед которым шел поток легковушек. Гайа дала мне прикурить, и я поймала себя на мысли, что эта девчушка внушала мне чувство защиты. Она снова заговорила о своих пристрастиях: на этот раз об амазонках, о которых написала небольшую поэму под названием «Кирасы». Гайа поведала о некой Ипполите, которая владела луком и копьем, и, чтобы быть лучшей, она еще ребенком выжгла себе грудь раскаленным железом Слово «амазонка» означает «женщина луны», мужчины презрительно отзывались о них, а те ненавидели мужчин. Но все равно амазонки стремились к равноправию полов. Пентесилея, которую Ахилл отчаянно любил, могла объезжать самых диких лошадей…