И так как он оставался недвижим, негры дружно бросились к нему: он упал головой вниз и сломал себе шейные позвонки.

Через час уже путешественники, устроившись вокруг большого костра, поедали каймана, вместо того чтобы кайман поедал путешественников.

Ночь опустилась быстро. Рене приказал своим людям собрать или нарубить дров для большого ночного костра, который отпугивал бы и держал на расстоянии разных рептилий, диких тварей или кайманов.

Предосторожность тем более уместная, что запахи жаркого могли привлечь сюда всех любителей полакомиться мясом, сырым или жареным.

Через десять минут древесины было собрано на всю ночь. Рене превратил костер в подобие живого огневого рубежа, который следовало все время подкармливать там, где он обессилевал. Затем, раздав бетель, чтобы поднять у людей настроение, Рене отправил их всех спать, объявив, что он и Франсуа будут бдить за них всю ночь и стеречь от всего.

Огонь горел, началась ночь вместе с ее обычным мрачным концертом: рычанье тигров и мяуканье пантер, жалобы кайманов, похожие на детский плач, — казалось, все звуки были призваны, чтобы нагнать страх на человека, а лес, вода и джунгли уступили поле брани армиям демонов, готовых растерзать друг друга И только воздух еще был не занят; но через час и над огнем начали порхать летучие мыши, огромные, словно совы, и вмешивать свои пронзительные ноты в общую устрашающую симфонию, пролетая сквозь клубы дыма, словно вздымавшегося из раскрытого жерла преисподней.

Нужно было иметь сердце, закованное в ту тройную стальную броню, о которой говорит Гораций[58], чтобы не затрепетать от этого гомона, наверное, так должен звучать хаос. Франсуа, будучи храбрым человеком, на мгновение почувствовал, как его мужество слабеет. Опершись одной рукой на плечо Рене, второй он показал ему на скачущие огоньки в лесу, в тридцати шагах от их костра.

— Молчи, — ответил Рене, — я их вижу.

Достав ружье и приложив его к плечу, он невозмутимо, словно перед ним обычная мишень, выстрелил.

Устрашающее рычание было ответом на выстрел; затем, словно то был сигнал, отовсюду раздались рычания, им не было числа и они окружали их маленький ночной дозор. Только со стороны озера все было пока спокойно.

Джунгли им грозили!

— Подбрось в огонь дров, — только и сказал Рене.

Франсуа повиновался.

Бирманцы и индусы, просыпаясь и резво вскакивая, становились кто на колени, а кто в полный рост.

— Кто из вас, — обратился к ним по-английски Рене. — сможет подняться на дерево и срубить все его ветви?

Вызвался один бирманец; попросил у Франсуа его абордажную секиру и с обезьяньей ловкостью влез на ближайшее к костру дерево. Ветви его повалились со всех сторон с удивительной быстротой, доказывавшей, что, взявшись за дело, дровосек понимал, что медлить нельзя. К счастью, дерево, на которое он забрался, оказалось хвойным, и едва его подрубленные ветви начали падать в огонь, как он поднялся настоящим боевым заслоном между лагерем и дебрями.

Тем временем из того места, куда Рене направил свой выстрел, слышалось рычание: то ли раненый тигр не хотел умирать, то ли, как заведено у этих животных, звал свою подругу либо, напротив, рычала над его телом самка. Рене начал перезаряжать свое ружье, потом Франсуа ему передал еще четыре — это была вся их тяжелая артиллерия. Собрав головешки, Рене принялся швырять их в хвойное дерево, чтобы оно стало мощным подкреплением их уже горевшему очагу. Скоро огонь охватил дерево от подножия до самой макушки, и оно, пылая как большой праздничный костер, осветило местность на пятьдесят шагов.

На берегу озера в это время показались кайманы, пытавшиеся незаметно подкрасться к людям каравана.

Рене поспешил навстречу двум огромным ящерам, нерешительно медлившим, сторонясь огня. Их большие и обычно бессмысленные глаза сейчас выражали изумление, а туловища, чувствовавшие жар, двигались и извивались с непривычным проворством. Глаза кайманов блестели словно пятифранковые монеты, и этого Рене вполне хватило. Он пустил пулю в глаз ближайшему из кайманов, которого отделяли от него не более десяти шагов. Животное судорожно выпрямилось, затем перевернулось на спину и замерло в нескольких шагах от озера.

Тем временем негр, устроивший игру с кайманом, не то как охотник, не то как дичь, схватил горящую ветку и, пользуясь ею как рогатиной, вонзил в пасть другому чудовищу. Кайман, издавая страшный рев, бросился наутек к озеру. Еще один кайман, напуганный бедой, что приключилась с его товарищем, уже сам пятился обратно, пока не скрылся в воде.

Между тем дерево горело, осыпая с вершины полыхавшие ветви, огонь с них перекидывался на высокую траву и деревья рядом. Вскоре большой костер разросся, забушевал вокруг, превращаясь в еще более надежную ограду; ветер, дувший со стороны озера, разносил огонь. И по мере того, как он распространялся, слышались голоса животных, потревоженных либо обожженных.

Среди этих криков можно было различить шипение змей, в спешке убиравшихся на деревья, которые вздрагивали под ними от их движений.

— Теперь, друзья мои, — сказал Рене, — думаю, мы можем спать спокойно.

И, устроившись в самом центре огненного круга, через пять минут он уже спал так крепко и безмятежно, словно находился в каюте своего корабля.

Едва забрезжил день, Рене проснулся.

Что до Франсуа, то ему и не нужно было просыпаться, поскольку, как верный часовой, он бодрствовал всю ночь. Ни одно животное, даже кайманы, ни разу не потревожили его.

Только проснувшись, Рене подал знак к выступлению, но прежде пустил по кругу кувшин арака и веточку бетеля — так, чтобы каждому досталось по глотку и по листочку. Хорошо, что у лошадей были спутаны ноги, и, пожелай они сбежать из страха перед огнем, отражавшимся в озере, точно в огромном зеркале, им бы это не удалось.

Разумеется, все живые существа, обитавшие в водных толщах этого внутреннего моря, так и не смогли понять того, что произошло ночью. Лес горел на пол-лье вокруг, и озеро также казалось полным пламени.

Когда занялся день, никого из обитателей леса уже не было, все покинули его: ни рычания тигров, ни шипения змей, ни рыданья кайманов — все сбежали от соседства огня, треск которого разносился далеко по джунглям.

Все с восхищением смотрели на Рене. Ночные храбрецы — большая редкость; есть люди, которые не страшатся опасности среди бела дня, которую они в состоянии увидеть, зато ночью трепещут перед лицом неведомой угрозы, которую наверняка сочли бы пустяковой, будь она доступна глазам.

Но душа у Рене была особой закалки и не знала страха.

Караван продолжил движение.

Никто вслух не признавался в том смятении, что ночью узнали их сердца, но все невольно ускоряли шаг: подальше, подальше от этих мрачных джунглей.

Через два часа лес закончился, и можно было вздохнуть с облегчением; всеми давно владела невысказанная мысль о привале и обеде; но обедать в лесу — даже самым смелым это показалось бы верхом отваги.

Сейчас же, в полдень, когда вокруг раскинулась равнина, никто из путников уже не скрывал: у него в желудке с самого утра, когда тронулись в путь, не было ни крошки. Караван остановился, люди с оживлением потянулись к снеди, висевшей по бокам одной из лошадей: жареного и подкопченного бедра антилопы; каждый отрезал себе кусок и принимался поглощать его, запивая стаканом арака.

С места их отдыха еще два или три часа шли чем-то вроде просторной равнины, заросшей кустарником, где днем крайне редко можно было встретить диких зверей. Так, никем не тревожимый, продолжал караван свой путь, пока не вошел в город Пегу.

Судно Рене стояло на прежнем месте, все так же безмятежно качаясь на якоре.

Рене с берега подал знак, и тотчас же от борта «Нью-Йоркского скорохода» отвалил ялик, чтобы забрать его на берегу реки. Человек, с которым он договаривался с стоимости сопровождения, слонов и лошадей, ждал его на своем судне, служившем ему чем-то вроде станции.