— Да, но ведь предмет этой любви видим и осязаем. Я верю и в вашу любовь ко мне, Жанна, несмотря на то, что не в состоянии ее видеть, но она окружает меня, как те облака в «Энеиде», что окружали богов.

— Вы правы, Рене, — ответила Жанна, осушая его платком свои глаза и не отнимая его платок от глаз. — Рене, — продолжила она вставая, — я жестока и эгоистична. Своим несчастьем я насылаю несчастье и на вас. Да завтра Завтра мы расстаемся. Не отнимайте у моей души силы, которые ей потребуются в этот высший момент ее жизни. Мне понадобится все мое мужество. Возможно, и вам потребуется ваше.

— Вы вернетесь к себе, Жанна?

— Да, мне нужно помолиться. Я знаю, молитва не излечивает, но она в состоянии оглушить, словно опиум; только обещайте мне одну вещь.

— Какую, Жанна?

— Что вы не уедете внезапно, не попрощавшись со мной. Я хочу, чтобы это было долгое и утешительное прощание. Я хочу, как обычно, уснуть у вас на плече, на этот раз с мыслью и желанием больше не просыпаться.

Реке медлил оставить Жанну, испытывая чувство, в котором не отдавал себе отчета. Он проводил ее до дверей ее комнаты и долго прижимал к своей груди. Направляясь к себе, несколько раз останавливался: ему чудилось, что Жанна зовет его. Ему было не по себе, он не мог заснуть, точно какое-то предвиденье тревожило его, что вот-вот должно случиться большое несчастье.

Он подошел к своему окну, надеясь вдохнуть свежесть ночного воздуха И впрямь, казалось, повеяло первой утренней свежестью. Белесый свет, придававший ночи прозрачность, начал исчезать, уступая место сероватой пелене. Ему послышалось, что дверь у Жанны отворяется, и он кинулся было спросить, не почувствовала ли она себя дурно, но тут же подумал, что это может выглядеть так, будто он за ней следит, и замер перед своей дверью, так и не открыв ее. Не услышав больше никаких подозрительных звуков, он вернулся к окну. К этому времени ночь еще потеряла в своей прозрачности, но и при таком слабом свете он не мог не узнать Жанну, укутанную в ночной пеньюар, покинувшую дом и неуверенно ступавшую в сторону окрестной пустоши, так, словно шла босиком. Первой догадкой, пришедшей ему, была та, что у Жанны приступ сомнамбулизма и она действует бессознательно, не зная, что творит. Но довольно скоро переменил мнение. Жанна двигалась не бесчувственно и машинально, как это обычно у призраков и сомнамбул, — а напротив, боязливо и всякий раз вздрагивала от боли, когда нога наступала на ребристый или острый камешек. В какой-то миг она подняла голову и оглянулась на окно Рене, но он успел отпрянуть в глубь комнаты, и она его не увидела.

Жанна, вышедшая одна и почти нагая, совершала не только нечто необычное, но и неосторожное: запах мяса, поданного на свадебный стол, мог привлечь к поселению какого-нибудь дикого зверя, который, схоронившись в зарослях или высокой траве, мог внезапно наброситься на нее.

Рене протянул руку, поискал в темноте и, нащупав свой заряженный карабин, вернулся к окну.

Ему показалось, что он видит вблизи Жанны какую-то черную, будто сгустился сумрак, тень, очертания которой терялись в ночи. Но Жанна, вместо того чтобы бежать, двинулась навстречу ей. Был ли то человек, мужчина или женщина, Рене определить не мог, только он вдруг услышал, как пронзительно вскрикнула Жанна; упала на колени и закрутилась на земле, словно страдая от невыносимой боли. Еще не веря, что девушку убили, и видя, как черная тень возвращается в рощу, находившуюся неподалеку, вскинул карабин к плечу; она не сделала и десяти шагов, как Рене выстрелил.

Раздался второй крик, не менее пронзительный и душераздирающий. Убийца, мужчина или женщина, закрутился на траве, подобно Жанне, несколько раз судорожно дернулся, наконец вытянулся в последний раз и остался недвижим.

Рене бросил в комнате свой карабин, скатился по лестнице, нашел все двери, через которые выходила Жанна, открытыми и сразу увидел очертания ее распростертого тела, подбежал к ней, взял на руки, понес.

Звук ружейного выстрела гулко разнесся по всему дому. Решив, что на колонию напали, каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и выбегал. Первыми в дверях показался Жюстин во главе двух или трех рабов с факелами.

Обхватив Жанну, Рене нес ее, не замечая свернувшуюся на ее ноге змею, ужалившую ее и до сих пор еще точно приникшую к ране.

— Шахматная змея, — воскликнул Жюстин, схватил ее и размозжил ей голову о стену. — Кто-нибудь, высосите из раны яд.

— Я позабочусь об этом, — ответил Рене, занося Жанну в ее комнату. — А вы поищите, разведайте — среди негров должны быть знатоки противоядий.

— Он прав, — сказал Жюстин, — трое или четверо — на коней! Найти ведунью, где бы ни была, и привести ее, живой или мертвой.

К тому времени Рене внес Жанну в комнату и положил на кровать; на ее ноге, белой и холодной, словно мрамор, он заметил два одинаковых укуса подобные следам от игольных уколов и отмеченные двумя крохотными кровяными точками. Он приложился к этим точкам губами и, словно древний факир[56], начал высасывать яд из ран.

Бесчисленные «почему» витали над кроватью Жанны, лежавшей неподвижно, прижимая к груди руки, точно покойница. Но Рене, по дрожи в ее ноге под его губами, чувствовал, что Жанна страдает и страдает жестоко.

Мало-помалу проснулись все обитатели дома и сбежались в комнату Жанны. Когда обессиленный Рене поднял глаза, то впереди всех увидел Элен, еще более бледную, чем ее умирающая сестра, опиравшуюся на руку столь же бледного сэра Джеймса.

— Сэр Джеймс, — произнес Рене, — разыщите, не теряя ни минуты, в моей охотничьей аптечке пузырек с кислотой и ланцет.

Сэр Джеймс помчался в комнату Рене и вернулся с пузырьком и инструментом.

Голубоватое круглое пятно размером с пятифранковую монету окружало рану.

Рене попросил стакан воды, капнул в воду немного кислоты, взял ланцет и с ловкостью опытного хирурга сделал крестообразный надрез, из которого хлынула черная испорченная кровь. Он снова принялся высасывать из раны, давя на нее большим пальцем, пока кровь опять не сделалась алой. Потом на место надреза Рене плеснул еще дюжину капель кислоты. Боль была адская — Жанна отдернула ногу и спрятала под себя.

— Слава Богу, — воскликнула Элен, — она жива.

— Она умрет завтра, в тот же час, в который была сегодня утром ужалена, — очень тихим голосом ответил ей Жюстин.

Что до Рене, то он пытался воспользоваться признаками жизни, которые подавала Жанна, чтобы принудить ее выпить воду с подмешанным обеззараживающим средством.

В эту минуту вошли люди, которых отправляли на поиски старой негритянки-колдуньи, и сообщили, что обнаружили ее тело в двадцати шагах от того места, где была найдена Жанна.

— A! — воскликнул Рене, наблюдая, как Жанна, вскрикнув, откидывается на подушки. — Я думал, это она убила ее; я взял ружье, выстрелил в нее и, должно быть, прикончил.

— Ах, несчастный, — прошептал Жюстин, — вы убили единственное существо среди людей, способное ее спасти.

— Бедное, милое дитя! — закричал Рене и захлебнулся в рыданиях, прижимая Жанну к груди.

— Не жалейте меня, — проговорила Жанна так тихо, чтобы никто не мог ее больше слышать. — Вы ведь слышали, как Жюстин сказал тихонько, что мне жить осталось двадцать четыре часа?

— И что же?

— А то, милый, любовь всей моей жизни, — бормотала Жанна, — эти двадцать четыре часа я смогу говорить тебе, что люблю тебя! А смерть будет желанна; я так ждала ее, но никогда не думала, что она будет такой легкой.

В комнату вошел священник.

Никому не пришло в голову известить его — он сам пришел, как только узнал о случившемся.

Жанна узнала его сквозь полуприкрытые веки.

— Оставьте меня наедине с этим святым человеком, — сказала она и затем чуть слышно шепнула Рене: — Вернитесь, как только он меня оставит: я не хочу терять ни минуты из моих двадцати четырех часов.

Все вместе вышли.

В дверях раздавались сдерживаемые прежде рыдания.