А потом лихорадочный сон некроскопа утонул в водовороте мыслей, разговоров и ситуаций из его прошлого; все смешалось, как в калейдоскопе — реальность и нереальность, вся его жизнь, похоже, была столь же метаморфична, как и его плоть; его сознание распахнулось для странных образов и понятий. Сон его заключал в себе — словно последнее мгновение жизни умирающего человека, — все поворотные моменты его жизни, но высвечивал лишь отдельные видения.

Когда холодный пот выступил на его посеревшем лбу, Карен хотела было осторожно разбудить его; но ее остановил этот поток, в который она поневоле вслушивалась. Кроме того, перед грядущей битвой ему необходимо было выспаться. Возможно он успокоится, когда закончится кошмар. Поэтому она просто сидела рядом, пока он обливался потом и бредил о чем-то, бывшем за гранью ее понимания.

Он рассуждал об относительности времени и об истории — как будущего, так и прошлого, существующих одновременно, но происходящих в каком-то странном “где-то еще”. И о мертвых — настоящих мертвых, не бессмертных, — тихо ожидающих в могилах нового начала, второго пришествия. И о великом свете, Первичном Свете, “который есть вечнопродолжающийся, не имеющий конца Большой Взрыв, а все вселенные вечно расширяются и бегут от мрака!” Он бормотал числа, с помощью которых мог бы отделить пространство от времени, и метафизические уравнения, “которые позволяют Разуму простираться далеко за пределы разума простого, смертного”.

Это был, видимо, подсознательный взлет математического гения Гарри, усиленного его вампиром, захватившим лидерство; но это была и яростная конфронтация между двумя изначальными абсолютными силами:

Мраком и Светом, Добром и Злом, Знанием ради выгоды и полным отсутствием знания, Невинностью. В подсознании некроскопа проходила битва с самим собой, которая должна была закончиться победой до наступления “всеобщего мрака”, потому что сам Гарри должен был стать великим стражем грядущих миров — или же их разрушителем.

Но Карен ничего об этом не знала, она знала только, что не должна его сейчас будить. Гарри продолжал бредить. “Я дам тебе формулы, о которых ты даже и не мечтал... — Он усмехнулся чему-то в давно уже забытом прошлом, а его глаза загорелись алым огнем из-под трепещущих век. — Око за око, Драгошани, и зуб за зуб! Я был Гарри Кифом... стал шестым чувством своего собственного сына, а потом опустошенная голова Алека Кайла всосала меня в себя и его тело стало моим... Вместе со мной это тело делил и великий лжец Фаэтор, где теперь Фаэтор, а? И где Тибор? И что стало с этим мальчишкой Бодеску? А Янош?” Вдруг он всхлипнул и крупные слезы сами потекли из-под его светящихся век.

“А Бренда? Сандра? Пенни? Проклят я или благословен?.. У меня были миллионы друзей, которых я любил, но все они мертвы! Они “живы”, но находятся за пределами обычной жизни, я могу лишь разговаривать с ними, они могут лишь вспоминать, что значит быть живыми.

Существует множество измерений, бесконечное количество обитаемых миров, бесконечных миров. Мириады конусообразных вселенных света. И я знаю, как они произошли. А Мёбиус знал это все раньше меня. Пифагор, может быть, о чем-то догадывался, но знали только я и Мёбиус!”

— Да будет... — Он прищурил свои закрытые глаза. — Да будет... — Крупные капли липкого пота выступили на его дрожащем в лихорадке свинцово-сером теле. — Да будет...

Карен захотелось прекратить его муку — а это была действительно мука. Она бросилась к нему, корчившемуся в ее постели, и с мольбой в голосе спросила:

— Да будет что, Гарри?

— Свет! — прорычал он, и его полные ярости глаза широко распахнулись, опаляя все своим жаром.

— Свет? — повторила она в изумлении.

Он с трудом заставил себя сесть и позволил ей заключить себя в объятия. Потом посмотрел на нее и сказал:

— Да, Первичный Свет, сияющий по Его воле. Глаза у Гарри всегда были странные, даже до того, как вампир успел запятнать их кровью, но сейчас они с каждым мгновением менялись. Сперва Карен видела выплескивающуюся из них ярость, потом — страх, и с удивлением смотрела, как из них убывает вся чуждая им жизнь — даже сама страсть Вамфири умерла в них. Потому что некроскоп теперь был первым из тех, кого надо знать и в кого нужно верить.

— Его воля? — наконец повторила за ним Карен, удивляясь тому, каким мягким и добрым стало его лицо, словно лицо ребенка. — Воля... Бога?

Даже сейчас Гарри не был абсолютно уверен. Но уже был близок к этому.

— Бога, конечно, — сказал он ей с улыбкой. — Создателя!

А внутри него, инстинктивно страшась своего неминуемого поражения, вампир сник, стал маленьким и, наверное, горько оплакивал свою судьбу: что за участь, находиться в человеке, желающем оставаться только... человеком.

Некроскоп изменился; власть паразита в нем временно отступила, и вновь его человеческая сущность одержала верх. Карен, наоборот, упорно настаивала на том, чтобы он сопровождал ее во время налета на Светлую сторону и принял крещение кровью. Естественно, он не хотел и слышать об этом, что приводило ее в ярость.

— Но ты не знаешь вкуса крови! — рычала она ему в минуту, когда они занимались любовью. — Ярость Вамфири можно высвободить только лишь кровью, потому что кровь есть жизнь! Если ты не вкусишь ее, то не сможешь, по своей собственной глупости, принять участие в битве. Ты должен зарядиться перед битвой, неужели тебе это не понятно? Ну как тебе еще объяснить?

На самом деле не было нужды что-либо объяснять. Гарри хорошо понимал, что она имела в виду. Он наблюдал это в своем мире. У боксеров, в момент, когда появлялась первая кровь; самый вид ее и запах одушевляли их и поддерживали в бою, и они наступали на своего противника еще решительней и всегда норовили ударить в то самое место, где появилась кровь. Он наблюдал это у кошек, больших и малых; первые капли крови мышки превращали котенка в охотника, а охотника делали безумцем. А у акул: ничто в их скрытной, малоисследованной жизни не значило так много, как кровь!

Но он сказал ей:

— Я хорошо поел.

— Ха! — он уловил ее ментальный позыв, он был полон насмешки и фырканья. — Что ты ел? Кусок жареной свинины? Разве этим можно насытиться?

— Мне достаточно и этого.

— Но совсем недостаточно твоему вампиру!

— Пусть этот ублюдок сдохнет с голоду! — он никогда не позволял себе роскошь сердиться сильнее. Иногда он пытался объяснить:

— Чему быть, того не миновать, — говорил он ей. — Не видим ли мы это в пространстве Мёбиуса, в будущем? Из всех уроков, которые преподала мне жизнь, Карен, один я усвоил лучше всех: никогда не пытайся избежать того, что предназначено в будущем, потому что это уже предначертано. Мы можем надеяться лишь на то, чтобы получше разобрать, что там начертано.

И опять она фыркнула:

— Ха! — И далее с горечью, — и кто же проиграл битву еще до ее начала?

— Неужели ты думаешь, что я не испытывал искушения? — сказал он, помедлив. — О, я пытался, поверь мне! Но я победил эту тварь внутри себя, я не могу позволить ей взять верх, никоим образом. Если я уступлю гневу и вожделению, выйду из себя и возьму жизнь человека, выпив его кровь — что потом? Даст ли это мне столько силы, сколько необходимо, чтобы победить Шайтиса и Шайтана? Возможно, и даст, но не угадаешь, кто придет им вослед. С моей силой некроскопа нельзя играть. Если сюда еще добавить жажду крови моего вампира, что же будет потом? Неужели ты думаешь, что я не попытаюсь вернуться назад в свой мир, вернуться туда, будучи уже носителем самой страшной чумы всех времен?

— А может, ты станешь властелином здесь, — сказала она ему в ответ. — И я разделю с тобой твой трон из костей.

Он кивнул ей, но столько сарказма было в этом кивке.

— О да, Красный Король, Император Алой Династии. И всех наших бессмертных слуг — наших кровных сыновей... и тех, кто носит в себе наши яйца вампиров, и их сыновей и дочерей — всех их, изливающих свой гной на гибнущее Человечество, возводящих свои замки и собственные королевства — подобно Яношу с острова в Средиземном море и Тибору, полководцу, залившему Валахию кровью, Фаэтору с его кровавыми крестовыми походами. Все мои потомки будут некроскопами — ни живые, ни мертвые не избегнут своей участи. Адские Края! Что скажешь, Карен!