Прислужник протянул ему бич, но Билли не взял его. Шелдон флегматически выжидал. Глаза людоедов вперились в плантатора: они озирались тревожно и дико. Наступала решительная минута, от которой зависела жизнь или смерть белого человека.

— Три раза по десятку, Билли, — процедил Шелдон сквозь зубы.

В голосе его при этом дрогнула нотка металлического тембра.

Билли сдвинул брови, поглядел вверх, поглядел вниз, но не тронулся с места.

— Билли!

Это слово прогремело, как выстрел. Дикарь машинально подпрыгнул. Чернокожие оскалили зубы; послышался сдержанный смех.

— Мое, ты назначил много ударов Арунге. Он не фелла Тулага, — ответил Билли. — Его накажет фелла комиссар по закону. Мое знает закон.

Действительно, по закону так и следовало, и Шелдону это было отлично известно. Но Шелдон спасал свою шкуру и боялся, что его не сегодня-завтра убьют, если, повинуясь закону, он отложит наказание на целую неделю.

— Долго ты будешь ломаться? А? — вскричал он грозно.

— Мое по закону! — упрямо твердил чернокожий.

— Асту!

На сцену бойко выступил другой дикарь и вызывающе вскинул голову кверху. Шелдон преднамеренно отбирал самых упрямых, чтобы сломить их.

— Ты, фелла Асту, и ты, фелла Нарада, хватай фелла Билли, ставь его рядом с Арунгой и подвешивай к дереву!

— Да покрепче вяжите! — прибавил он.

— Бери кнут, Асту! Влепи ему тридцать здоровых ударов. Валяй!

— Нет, — буркнул Асту.

Шелдон взял ружье, приставленное к перилам, и щелкнул курком.

— Я тебя знаю отлично, Асту, — проговорил он спокойно. — Ты шесть лет проработал в Квинслэнде [13].

— Мое — фелла-миссионер! — дерзко вставил чернокожий.

— Ты целый год отсидел там в тюрьме. Твой белый фелла-хозяин свалял дурака, что не повесил тебя. Ты, фелла, порядочный негодяй. В Квинслэнде тебя два раза сажали в тюрьму на шесть месяцев. Два раза ты, фелла, проворовывался. Ладно, ты — миссионер. А скажи-ка молитву.

— Да, я знаю молитву! — настаивал тот.

— Хорошо, помолись немножко. Да молись скорее, шельма, потому что я сейчас тебя застрелю!

Шелдон вскинул ружье и нацелился. Чернокожий оглянулся направо, налево, но никто из товарищей не поддерживал его. Их занимало предстоящее зрелище, и они не сводили глаз с одинокого белого человека на веранде, в чьих руках была смерть. Шелдон выиграл ставку, и он почувствовал это. Асту нерешительно переминался с ноги на ногу. Он воззрился на белого человека, наводившего мушку.

— Асту, — сказал Шелдон, учитывая психологию момента. — Я просчитаю до трех и буду стрелять, а ты умрешь, фелла. Прощай! Кончено твое дело!

И Шелдон твердо знал, что, просчитав до трех раз, он убьет его наповал. Дикарь тоже знал это. И потому дело не дошло до исполнения угрозы, ибо, как только Шелдон сказал «раз», Асту потянулся рукой за бичом и принялся лупить несчастных изо всей силы, вымещая с каждым ударом на неповинных людях ту досаду, которая накипела в нем против товарищей, отказавшихся его поддержать.

Шелдон со своей веранды подзадоривал его хлестать все сильней и сильней, пока несчастные арестанты не закричали благим матом и пока кровь не потекла у них со спины. Урок вышел за красной печатью.

Когда вся ватага вместе с обоими пострадавшими, издававшими глухие стоны, удалилась со сцены и очутилась за оградой усадьбы, Шелдон опустился на ложе в состоянии, близком к обмороку.

— Ты, однако, друг, здорово болен! — пробормотал он, обращаясь к самому себе. — Ты совсем занемог. Но, по крайней мере, сегодня ты можешь спать спокойно, — добавил он спустя полчаса.

Прошло двое суток, и Шелдон пришел к заключению, что при такой слабости ему несдобровать и уж во всяком случае придется отказаться от четырех ежедневных санитарных обходов. Эпидемия выхватывала в среднем ежедневно человек четырех, и число новых заболеваний превышало цифру выздоравливающих. Чернокожих обуяла настоящая паника. Всякий вновь заболевший, казалось, желал одного — поскорее умереть, и упорно отказывался сопротивляться болезни. Они проникались уверенностью, что непременно умрут, и всячески старались оправдать на самом деле эту свою уверенность. Даже здоровые убеждены были в том, что очередь за ними и что им ни в коем случае не миновать заражения и гибели. И все-таки, несмотря на эту абсолютную уверенность, им недоставало силы воли накинуться на белого человека, похожего на привидение с того света, и бежать на вельботах из этого проклятого места. Они предпочитали лучше пасть жертвой заразы, нежели добровольно подставлять лоб под пулю хозяина.

Они думали, что он никогда не спит и ни за что не поддастся заговорщикам; они убедились в этом на опыте. Его не берет даже лютая немочь, которая так немилосердно косит ряды чернокожих.

Расправа, учиненная на дворе усадьбы, заметно подтянула дисциплину. Железная рука белого человека придавила их своей тяжестью. Они отводили глаза при встрече с хозяином и обжигали его злобными взорами только тогда, когда он поворачивался к ним спиной. Они позволяли себе роптать и бурчать только по ночам в бараках, когда он был от них далеко.

Побеги и ночные похождения совсем прекратились.

На другой день после порки ранним утром показались на морском горизонте белые паруса «Джесси». Но только к двум часам дня поднявшийся ветерок пригнал ее к берегу. Она подошла к Беранде и бросила якорь на расстоянии одной четверти мили от прибрежной полосы. Появление «Джесси» обрадовало и ободрило Шелдона, и томительные часы ожидания не возмущали его. Он распорядился по хозяйству и совершил очередные обходы госпиталя. Никакие жгучие заботы больше не допекали его. Тревоги его улеглись. Он мог спокойно лежать, отдыхать и думать только о том, как бы поправиться. «Джесси» прибыла. Она привезла его компаньона, здорового, бодрого, свежего, возвращавшегося из шестинедельной экскурсии на Малаиту, куда ездил набирать рабочих для Беранды. Он возьмет теперь на себя всю работу, и хозяйство завертится у него колесом.

Шелдон развалился в качалке и поджидал, пока вельбот, спущенный шхуною, причалит к берегу. Он не мог понять, почему это на лодке гребут всего только тремя веслами, а еще более озадачивала его странная медлительность вновь прибывших, которые почему-то замешкались и долго не выходили из шлюпки. Но вскоре он понял, в чем дело. Три чернокожих матроса выбрались, наконец, на берег с носилками на плечах. Белый человек, в котором он признал капитана «Джесси», шел впереди. Он раскрыл ворота, пропустил носилки и отстал немного, закладывая подворотню.

Шелдон догадался, что на носилках лежит Хью Друммонд — его друг, и глаза его затуманились. Он почувствовал страстное желание поскорее умереть. Разочарование было слишком велико. Состояние ужасающей слабости, до которого довела его дизентерия, разжало его крепкий кулак, и он чувствовал, что не сможет удержать в обессилевших руках Берандскую плантацию. Но адская сила воли потом опять вспыхнула в нем, и он приказал чернокожим внести носилки и поставить их около него. Хью Друммонд, которого он видел в последний раз совершенно здоровым, походил на мумию. Впалые глаза его были закрыты, зубы оскалены, а скулы остро выступали.

Шелдон послал прислужника за термометром и вопросительно взглянул на капитана.

— Желтая лихорадка, — доложил капитан. — Он уже целую неделю в таком состоянии и не приходит в сознание. Кроме того, на борту у нас появилась дизентерия. А как ваши дела?

— Ежедневно хоронят трех-четырех, — отвечал Шелдон, нагибаясь с качалки и засовывая умирающему градусник под язык.

Капитан Ольсон испустил проклятие и послал слугу за содой с виски. Шелдон вытащил градусник.

— Сорок один, — сказал он со вздохом, — бедный Хью!

Капитан Ольсон предложил хозяину виски.

— И думать нечего, — отказался Шелдон.

Он послал за приказчиком и распорядился вырыть яму и сколотить из ящиков гроб. Для покойников черной масти гробов не полагалось. Их выносили из барака на щите из оцинкованного железа и сваливали голых в общую яму. Отдав приказание, Шелдон снова растянулся на своей качалке и сомкнул веки.