— Слушайте, Диди, это — то, что игроки называют кончать в открытую. Никакого кокетства, никаких уверток и фокусов между нами больше не будет. Мы будем говорить прямо — правду, истинную правду. Теперь вы ответите мне на несколько вопросов, а потом я вам отвечу. — Он остановился. — Ну, в конце концов, у меня только один вопрос: любите вы меня настолько, чтобы выйти за меня замуж?

— Но… — начала она.

— Без «но», — резко перебил он. — Карты открыты. Когда я говорю выйти замуж — я подразумеваю то, что сказал раньше: уехать со мной и жить на ранчо. Любите ли вы меня настолько, чтобы пойти на это?

Секунду она смотрела на него, потом ресницы ее опустились, и весь вид ее, казалось, говорил — «да».

— Ну, так идем, в путь. — Мускулы его ног невольно напряглись, словно он уже собирался вести ее к дверям. — Мой автомобиль ждет на улице. Откладывать нечего, наденьте только шляпу.

Он наклонился к ней.

— Я думаю, это дозволено, — сказал он, целуя ее.

Это был долгий поцелуй, и она заговорила первая:

— Вы не ответили на мои вопросы. Как это возможно? Как можете вы оставить свои дела? Что-нибудь случилось?

— Нет, пока еще ничего не случилось, но чертовски быстро случится. Ваша проповедь запала мне в душу, и я стал каяться. Вы — мой господь бог, и я буду служить вам. А все остальное пусть проваливается в преисподнюю. Вы были наверняка правы. Я был рабом своих денег, а так как двум господам я служить не могу, то и даю деньгам ускользнуть. Лучше я возьму вас, чем все деньги в мире. — И снова он обнял ее. — А вас я наверняка получил, Диди. Наверняка получил.

— И я хочу сказать вам еще кое-что, Диди. С выпивкой кончено. Вы выходите замуж за губку, пропитанную виски, но ваш муж таким не будет. Он так быстро превратится в другого человека, что вы его не узнаете. Пройдет пара месяцев, как мы поселимся в Глен Эллен, и вы проснетесь утром и увидите, что с вами в доме совсем чужой человек, и вам придется с ним знакомиться. Вы скажете: «Я — миссис Харниш, а вы кто такой?» А я отвечу: «Я — младший брат Элема Харниша. Я только что приехал с Аляски на похороны». — «На какие похороны?» — спросите вы. А я скажу: «На похороны этого никудышного игрока и пьянчужки Пламенного, он сидел день и ночь за деловой игрой и умер от ожирения сердца. Да, сударыня, — скажу я, — он был пропащий парень, но я пришел занять его место и сделать вас счастливой. А теперь, сударыня, если вы разрешите, я пойду на пастбище и подою корову, пока вы приготовляете завтрак».

Снова он схватил ее за руку и сделал движение, словно хотел идти к дверям. Она сопротивлялась, и тогда он наклонился и стал ее целовать.

— Я изголодался по тебе, малютка, — прошептал он. — Это ведь ты превратила для меня тридцать миллионов в тридцать центов.

— Сядьте же и будьте благоразумны, — уговаривала она; щеки ее раскраснелись, а искорки в глазах казались ему такими золотистыми, как никогда раньше.

Но Пламенный решил поставить на своем и согласился сесть только подле нее и обвив ее рукой.

— «Да, сударыня, — скажу я, — Пламенный был малый не из плохих, но лучше, что он умер. Он перестал заворачиваться в свои кроличьи шкуры и спать на снегу, он переселился в курятник. Он задрал ноги, перестал ходить и работать и существовал одними коктейлями и шотландской с содой. Он думал, что любит вас, сударыня, и старался изо всех сил, но свои коктейли он любил больше, и деньги любил больше, и себя, и почти все он любил больше, чем вас». А потом скажу: «Сударыня, вы только взгляните на меня разок и увидите, что я — совсем другой человек. К коктейлю меня не тянет, денег у меня ровнехонько один доллар и сорок центов, а мне нужно купить новый топор, старый совсем износился, и я могу любить вас ровно в одиннадцать раз сильнее, чем ваш первый супруг. Видите ли, сударыня, он стал жиреть. А на мне нет ни одной унции жира». И я засучу рукав, покажу вам и скажу: «Миссис Харниш, узнав, что значит быть замужем за старым, жирным мешком с деньгами, не хотите ли вы выйти за такого стройного молодца, как я?» А вы только смахнете слезинку, вспомнив бедного старого Пламенного, и склонитесь ко мне, а по глазам будет видно, что вы согласны. А я тогда покраснею — я ведь буду молодым парнем — и обниму вас рукой, вот так, а потом — ну, потом я вскочу и женюсь на вдове своего брата и пойду работать в поле, пока она будет стряпать.

— Но вы не ответили на мои вопросы, — упрекнула она, розовая и сияющая, вынырнув из его объятий, сопровождавших кульминационную точку его рассказа.

— А что именно вы хотите знать? — спросил он.

— Я хочу знать, как это может быть? Как вы сможете бросить свои дела в такое время? Чтó, это должно скоро случиться, как вы сказали? Я… — она запнулась и покраснела. — Я ведь ответила на ваш вопрос.

— Идем скорей и поженимся, — настаивал он; выражение лица еще более подчеркивало его необычайную манеру говорить. — Вы же знаете, мне придется уступить место этому моему молодцу-брату, и мне немного осталось жить. — Она сделала нетерпеливое движение, и он заговорил серьезно: — Видите ли, Диди, дело обстоит так. Я работал, как сорок лошадей, с тех пор как разразилась эта проклятая паника, и все это время мысли, какие вы посеяли, готовы были прорасти. Сегодня утром они пробились наружу, вот и все. Я начал одеваться, собираясь, по обыкновению, идти в контору. Но в контору я не пошел. А мысли все расцветали. Солнце светило в окно, и я знал, что сегодня славный денек на холмах. И я знал, что мне хочется покататься с вами среди холмов как раз в тридцать миллионов раз больше, чем идти в контору. И все время я знал, что это невозможно. А почему? Да все из-за конторы. Контора не хотела меня отпускать. Все мои деньги поднялись на дыбы, стали поперек дороги и не давали мне пройти. Эти проклятые деньги всегда становятся поперек дороги. Вы это знаете.

— И тогда я решил, что мне нужно выбрать дорогу, по которой идти. Одна дорога вела в контору. Другая дорога вела в Беркли. И я выбрал дорогу в Беркли. И больше никогда ноги моей не будет в конторе. С этим покончено раз и навсегда, и пусть там все рушится. Это я твердо решил. Вы знаете, у меня есть религия, и религия старая: это любовь, — любовь и вы, и она древнее самых древних религий в мире. Она — вот что это такое, с большой буквы Она.

Вдруг Диди испуганно посмотрела на него.

— Вы хотите сказать… — начала она.

— Вот что я хочу сказать. Я стираю доску начисто. Пусть все разлетается вдребезги. Когда эти тридцать миллионов выстроились передо мной и заявили, что я не могу ездить сегодня с вами по холмам, я понял: пришло время положить этому конец. И конец я положил. У меня — вы. У меня — сила для вас работать и есть это маленькое ранчо в Сонома. Вот все, что мне нужно. А я спасусь вместе с Бобом и Волком, с чемоданом и ста сорока волосяными уздечками. От всего остального лучше освободиться. Хлам.

Но Диди настаивала.

— Значит, эти… колоссальные убытки совсем не вызваны необходимостью? — спросила она.

— Как не вызваны? Это совершенно необходимо. Если эти деньги воображают, что они могут становиться мне поперек дороги и запрещать с вами кататься…

— Нет, нет, говорите серьезно, — перебила Диди. — Я не о том спрашиваю, и вы это знаете. Я хочу знать, неизбежно ли это банкротство с деловой точки зрения?

Он покачал головой.

— Можно биться об заклад, что нет. В этом-то все и дело. Я ухожу не потому, что паника загнала меня в тупик и ничего иного мне не остается. Я бросаю все после того, как панику раздавил и начал выигрывать. Это только показывает, как мало значат для меня дела. Имеете для меня значение — вы, моя малютка, и сообразно этому я и поступаю.

Но она отстранилась от его объятий.

— Вы с ума сошли, Элем.

— Назовите меня еще раз так, — в экстазе прошептал он. — Это звучит куда лучше, чем звон миллионов.

Но она не обращала внимания на его слова.

— Это безумие. Вы не знаете, что вы делаете…

— Прекрасно знаю, — заверил он ее. — Я исполняю самое большое свое желание. Да ведь ваш пальчик стоит больше…