Кухня у Устинова была небольшая, но уютная, похожая на хорошо обжитую комнату. Хозяин, видимо, проводил здесь немало времени и следил за порядком. Все было беленькое, чистенькое, посуда расставлена на полках, и даже решетка вентиляционного отверстия над газовой плиткой тщательно протерта.

Мазин уселся на круглый табурет, наблюдая, как ловко бухгалтер закатывает в тесто комочки фарша.

— Да, многое прояснилось, Константин Иннокентьевич. Однако еще не все.

— Что ж, ищите! Вы молоды, голова у вас светлая, производите впечатление человека порядочного, вдумчивого. Значит, доберетесь до истины. А ошибка не грех. Лишь бы в ней не упорствовать.

— И вам случалось ошибаться?

— Бухгалтерское дело сложное.

— Я не о деньгах, о людях. В людях вы не ошибались?

Устинов чихнул: мука попала ему в нос. Он вытерся тыльной стороной ладони.

— Как вам сказать? В плохое я всегда с трудом верю.

— И с Кранцем так было? Или вы сразу поверили, что Кранц предатель?

— Мысли вашей еще не уловил, но отвечу: тяжко мне было разочаровываться в Леониде Федоровиче. Однако факты сильны оказались.

— Зачем он, по–вашему, в город вернулся?

Устинов пожал плечами:

— Много передумал, но разобраться не могу.

— Получается неувязка, Константин Иннокентьевич. Если Кранц выдал сокровище, почему он не был отмечен оккупантами?

— Как — не был? Да ведь газета…

— Газета газетой, а попал он сразу после этого в немецкий концлагерь. Эти сведения я в Комитете Государственной Безопасности получил. Второе. Зачем приехал к Федору, если сам его выдал? Третье. Почему выдал одного Федора, а о вас ни слова?

Устинов закачал шумовкой.

— Нет–нет, Константин Иннокентьевич, вас я не подозреваю. Больше того, именно потому, что я уверен в вашей непричастности к предательству, я и пришел.

Главбух поднял крышку с кипящей кастрюли:

— Не знал я, что Кранц был в концлагере. Иными словами, клад мог выдать и не он? Кто ж тогда? Федор?

— Возможно. Не выдержав пыток, например.

— А газета?

— Фашистов не устраивало, что фольксдойч Кранц оказался советским патриотом. Вот и оболгали его. Чтобы люди не узнали правду. Самого в лагерь, а имя его — к позорному столбу!

— Да, они на такое мастаки были, — вздохнул Устинов и начал вынимать пельмени. — Вкусно пахнет? — спросил он с гордостью, втягивая носом воздух.

— Отлично.

— Сейчас попробуем, с вашего позволения… Итак, если я правильно понял, Федор Живых вызывает наибольшие подозрения?

— Нет, не Федор, — покачал головой Мазин. — Кранц знал настоящего предателя. Но раз он пришел к Живых и даже отправился с ним на футбол, предатель не Федор…

— Остаюсь я, — проговорил Устинов.

Мазин решился:

— О кладе знал Филин.

Устинов поставил на скатерть чистую тарелку.

— Я, Игорь Николаевич, в юридических науках не искушен, но, помнится, было такое древнее, и на мой взгляд, неглупое изречение: ищи того, кому выгодно.

— Вы уверены, что Филину не было выгодно?

— Абсолютно. Вспомните, когда был выдан клад? После ликвидации госпиталя. Зачем мог понадобиться Валентину Викентьевичу такой акт?

— Люди изменяют Родине по разным причинам.

— Вот именно — из–ме–ня–ют! — проскандировал главбух. — Изменяют. А профессор Филин оставался советским человеком до конца. Он сделал все, что мог. И только после ликвидации госпиталя, когда фашисты убили последних раненых, инвалидов, он ушел из госпиталя, и — заметьте! — ушел к партизанам, а оттуда уже перебрался через линию фронта! Что–то мало похоже на измену! Даже невероятное невозможно!

— Что вы считаете невероятным?

— Позвольте, скажу. Пришло мне в голову и такое: а что, если Валентин Викентьевич, видя неминуемую опасность для раненых, угрозу их существованию, решил пожертвовать сокровищами… Купить за эту цену, так сказать, жизнь раненым. Но и такое предположение критики не выдерживает. Клад обнаружен после расправы над ранеными…

Действительно, получалась ерунда. Не мог же Филин, с трудом спасшийся во время ликвидации госпиталя, добравшийся до своих, вдруг ни с того ни с сего преподнести немцам такой подарок!

«Старик прав, концы не вяжутся», — сказал себе Игорь, когда бухгалтер затворил за ним дверь.

Он медленно спускался по лестнице, невесело обдумывая все, что слышал, и уже добрался до самого низа, когда вспомнил, что в подъезде этом у него был намечен еще один визит. «Может быть, не стоит?» — мелькнуло у Игоря, однако внутренняя дисциплина перевесила, и он повернул назад, в квартиру Коломийцева.

— Отец дома?

Худенький, выглядевший моложе своих четырнадцати лет паренек ответил:

— Нету. Не пришел с работы.

Он крутил ручку–самописку. Пальцы мальчика были выпачканы фиолетовыми чернилами.

— Тогда я подожду.

— А вы кто?

— Из милиции, — сказал Игорь и перешагнул порог.

— Ого!

— Испугался?

— Чего мне бояться? — ответил Женька Коломийцев, явно храбрясь.

Мазин огляделся:

— У тебя своя комната? Богато живешь! Ну, приглашай в гости.

На столике у окна лежали учебники, тетрадки.

— Уроки готовишь?

— Ага.

— Двоек много?

— Бывают.

— Отец бьет?

— Ругается…

— Зря. Бить надо.

— Зачем это?

— Ума прибавится.

— Прямо!

— Криво! Зачем анонимки пишешь?

— Какие анонимки?

— Сам знаешь.

Женька растерялся. И перепугался. Но Игорь говорил не страшно. Добродушно скорее. Встреча с Коломийцевым–младшим в планы его не входила. Ему нужен был отец.

— Ну, так как, сознаешься?

— А что мне будет? — промямлил Женька.

— Ты, брат, как опытный преступник себя ведешь, сразу торговаться начинаешь. Посмотрим, что будет. Для начала следует чистосердечно сознаться. Зачем писал?

— Я хотел помочь…

— Помогать нужно честно. Прийти и сказать, что видел. А так, из кустов, некрасиво. Оказалось–то все чепуха. А мы расследовали, время тратили, невиновного человека подозревали. Видишь, как некругло получилось?

— Отцу будете говорить?

— Не собирался. К отцу у меня дело другое. Хотел с ним насчет фотографии потолковать.

— Какой фотографии?

— Много знать будешь — скоро состаришься.

— Я и не допытываюсь. Просто карточки–то ему я печатаю. Вот и увеличитель мой.

Женька показал в угол, где на другом, специальном столике стояли увеличитель и ванночки для проявителя и закрепителя.

— Печатаешь для газеты? А негативы выбрасываешь?

— Что вы! Отец все сберегает. По коробочкам раскладывает и надписи пишет, когда снято. Он аккуратный, — словоохотливо рассказывал младший Коломийцев.

— А ну, дай поглядеть…

Коробочки с проявленными пленками содержались в образцовом порядке. Мазин прочитал надписи: «Сотрудники института во время выезда на Большое озеро», «Фотографии для юбилейного номера стенгазеты к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции», «Портреты передовиков института».

Одну из коробочек он открыл и растянул пленку перед окном. Тут было много снимков людей, некоторых он, наверно, встречал в институте, но на негативе их трудно было узнать. Однако характерный негатив Хохловой, протянувшей руку с ключом, узнать было легко. Мазин свернул пленку. «Значит, возвратилась на круги своя…

А Коломийцева не было.

— Отец задерживается?

— Да вы у меня спросите! Я все про фотографии знаю, — просил Женька. Ему отчаянно хотелось пригодиться и загладить вину.

— Скажи–ка лучше, Федор Живых у вас часто бывал?

— Каких?

Игорь видел, что паренек не притворяется.

— Так звать человека — Живых. В Сибири такие фамилии бывают — Живых, Седых, Конопатых…

— И Конопатых? — засмеялся Женька.

— И Конопатых. Не бывал Живых у вас?

— Не знаю. Такую я фамилию не слыхал, — ответил мальчик огорченно.

— Возможно, Женя, ты его видел, но не знаешь фамилию. Я покажу тебе снимок, а ты вспомни, видел его или нет.