Медицинская экспертиза установила, что на трупе были следы побоев, перелом пальцев руки. Не могла же девушка сама себе сломать пальцы?
Молодая женщина оказалась беременной. Разведенная жена Алоиса Гитлера, Биргид, сказала, что Геля забеременела от одного художника из Линца. Художник был евреем. Когда расследование подходило к концу, вмешались какие-то высшие силы. Все подогнали под версию — самоубийство на почве нервного расстройства.
Позже, когда Гитлер пришел к власти и начались преследования евреев, Беккерт вспомнил историю с Гелей Раубаль…
Конечно, Гитлер не мог стерпеть, что его племянница, и по всей вероятности любовница, завела себе дружка на стороне, да еще еврея! Осквернение расы в собственном доме!
Гитлер не сам ухлопал Раубаль. В это время его не было в Берлине. Это сделали его люди, Беккерт в этом больше не сомневался. Но эту историю криминальный советник постарался напрочь выбросить из своей головы. Тем более что шофер Эмиль Морис, отец Пант, а также следователь, который вел это дело, после прихода Гитлера к власти исчезли!
Так кому же он служил: закону или преступнику? Неужели только люди из «Красной капеллы» открыли ему на это глаза?..
А может, близкая смерть, когда уже ничто земное не трогает, позволила тебе отстраниться, взглянуть на себя со стороны, на то, что делал? Наверное, и то и другое.
Люди из «Красной капеллы», их поведение на суде, их бесстрашие как бы внесли успокоение в отягченную мрачными мыслями душу Беккерта. Заразительны дурные примеры, но и высокие примеры не проходят бесследно. Знакомясь с делом, с записями, которые вели заключенные в камерах, с письмами на волю, перехваченными охранниками, Беккерт проникался все большим уважением к людям, против которых боролся. И прежде в его практике встречались те, кто не терял присутствия духа в застенках гестапо. Но он мало интересовался, откуда у них эта сила.
Как правило, он не принимал участия в следствии. Арестовав «преступника», он передавал его другим, которые уже вели дознание. На этот раз все было по-другому. Он по-настоящему окунулся в дело «Красной капеллы». Чего он там не насмотрелся! Чего только стоила записка Оды Шоттмюллер своей подруге из заключения!
Если эта обреченная женщина не боялась смерти, почему он, мужчина, должен бояться ее?
«Сначала нас повезли в Шпандау, и там они забрали обоих мужчин — Вальтера Хуземана и Гельмута Химпеля. Оба были в бодром и приподнятом настроении. Мы даже могли побеседовать между собой — только я одна немного чувствовала себя пятым колесом.
Как проходил судебный процесс над другими, я не знаю. Моя очередь была последней, и господа судьи производили впечатление людей весьма усталых. Председатель суда был вполне приемлем. Адмирал с химической завивкой, который судил Эри (Эрику фон Брокдорф), тоже присутствовал, но уже порядком утомленный: все-таки глаза у него были открыты, и сидел он прямо, хотя и с трудом. Двое других судей держались довольно индифферентно, но время от времени делали вид, что внимательно слушают. А судья с лысой, как бильярдный шар, головой и подозрительного цвета лицом вообще спал. Я просто не решалась на него взглянуть: уж больно смешно было, как голова его все время падала на стол, и это вызывало во мне всякие забавные ассоциации. К сожалению, председателю суда дважды пришлось напомнить мне, что дело весьма серьезно. Я старалась из всех сил — ведь для меня все это действительно было чертовски серьезно, но при втором замечании едва удержалась от искушения попросить либо отправить своего коллегу спать, либо заставить проснуться, потому что эта сцена из современной пьесы, несмотря на весь ее комизм, все-таки показалась мне слишком бесстыдной. Я не сделала этого только из-за моего защитника д-ра Рудольфа Безе, тогда ему пришлось бы еще тяжелее…»
Какая выдержка! Какое самообладание!
А ведь Ода Шоттмюллер не была даже профессиональной революционеркой. Балерина! Красивая молодая женщина! Неужели ненависть к строю, к Гитлеру могут поднять человека до таких высот? Нет, одна ненависть не может. Она что-то любила. Но что? Следователю она сказала — Германию. Но какую? Какая крепкая духовная связь цементировала этих людей? Что общего было между ними? Ведь они были такие разные: Ода Шоттмюллер и сын фабриканта Адам Кукхоф, обер-лейтенант Шульце-Бойзен и молодой печатник Герберт Грассе, офицер Вильгельм Феллендорф и ярая католичка Ева-Мария Бух. Их могла объединить только великая идея.
Так кому же он, Беккерт, служил? Какой идее? Служил ли он закону или… дьяволу?! Полицейский комиссар тяжело закашлялся. Кашель разрывал ему грудь, легкие. Он бил его, как падучая, минуты три. Прибежала перепуганная фрау Тисс.
Ничего, ничего… Он помахал рукой: «Идите!»
Беккерт подошел к шкафчику, достал бутылку с коньяком, налил полстакана и выпил. В горле занемело. Тепло пошло по всему телу. Стало легче. Мысли уже не были такими колючими, жесткими, как стружки.
Полицейский комиссар распахнул окно. Оно выходило в сторону моря. Ярко светило солнце. До самого горизонта простиралась холодная морская гладь. Изумрудно отсвечивали в солнечных лучах еловые иглы.
Беккерт еще хлебнул коньяка прямо из бутылки.
— Я служил дьяволу, — отчетливо сказал он.
Со стороны Варнемюнде послышались короткие, захлебывающиеся гудки сирен. Воздушная тревога. Тотчас же завыли сирены и в Кюлюнгсборне.
Когда Беккерт был в Берлине и почти каждое утро видел свежие развалины, ему казалось, что во всем мире не сохранилось больше ни одного неразрушенного города.
Оказывается, еще есть такие места, где не пахнет гарью и трупами. На Кюлюнгсборн пока не упала ни одна бомба. Но что будет здесь завтра?..
Беккерт снова хлебнул. Алкоголь уже разобрал его. Им овладело полное бесстрашие.
— Я служил дьяволу, — повторил он. И еще раз: — Я служил дьяволу!..
Глава тринадцатая
Ганс Петерс нежился в мягкой, чистой постели. Невесомое пуховое одеяло сбилось до пояса. Форточка была раскрыта, и комнату наполнял прохладный воздух раннего майского утра. Окно спальни выходило во двор. Он был похож на каменный колодец: напротив и по бокам высились многоэтажные здания. Посреди двора росло дерево. Ветви его тянулись к солнцу. Дерево было старым, и нижняя часть его под тяжестью лет изогнулась. Только верхушку дерева, дотянувшуюся до шестого этажа, густо покрывала зелень. Там, на верхушке, гнездились птицы, и по утрам Ганс слышал их щебетание.
Сегодня, в выходной, Петерс мог позволить себе понежиться в постели. Хотя в окно его спальни никогда не заглядывало солнце, он знал, что утро погожее: рассеянный солнечный свет, пробившийся сквозь густую крону, заполнял каменный колодец двора. Такая погода очень подходила для прогулки, и он обязательно предложит ее Маргарите. Они поедут на Женевское озеро. Вода еще прохладная, но они позагорают, а он, может быть, и выкупается. С этой прогулкой у Петерса были связаны определенные планы.
Петерс все еще не верил в чудесные превращения, которые с ним произошли. Он больше не лагерный номер, а преуспевающий дамский мастер в Женеве. Конечно, ему пришлось перед этим потерпеть, можно сказать, пострадать — теперь о пребывании в концлагере он думал именно так, но, главное, полицейский комиссар не обманул его, выполнил все, что обещал. Они «бежали» из лагеря вчетвером, разделились по двое. Его попутчиком оказался Франц Зигель, коммунист, бывший депутат рейхстага. И вот уже он несколько месяцев в Швейцарии, в этой благословенной богом стране. У него квартира с ванной, кухней почти в самом центре Женевы. Недостатка в деньгах он не испытывал. Он снова работает в модной дамской парикмахерской, у него полно клиенток, его окружают красивые молодые женщины. Только одно… Он не может себе позволить того, что позволял раньше, он обязан знакомиться только с теми, на кого ему указывает нынешний шеф — Раттенхубер, часовой мастер, ателье которого неподалеку от парикмахерской. А сколько за это время было возможностей! Не счесть! И здесь, как и в Германии в свое время он сразу же определял с присущей ему легкостью, которая из клиенток «клюнет». А среди них были такта красотки — пальчики оближешь. Однажды он пожаловался Раттенхуберу: я же все-таки мужчина, черт возьми! Раттенхубер строго глянул на него поверх очков и сказал только одну фразу:
