Гадалке надо было как можно скорее отрубить голову.

Дело «Красной капеллы», по сути, было закончено.

А ведь потянул эту организацию за одну малюсенькую ниточку этот… как его, Беккерт, кажется… Тот, что был у него тогда на приеме…

Какая ирония судьбы! Человек, уже стоявший одной ногой в могиле, успел отправить на тот свет десятки людей. И все эти люди были здоровы, молоды и могли бы прожить еще много лет…

Керстен тогда предрекал ему, кажется, год. Жив ли еще Беккерт? Надо спросить об этом Вальтера.

Маленький курортный городок Кюлюнгсборн тянулся вдоль побережья Балтийского моря и повторял все изгибы береговой линии. В конце двадцатых годов отели и пансионаты соединились, благодаря застройкам, и получили одно наименование — Кюлюнгсборн.

Золотистый песок и сосны на пляже — все это в солнечный день создавало ощущение праздника.

С началом войны Кюлюнгсборн превратился в город-госпиталь. Беккерт до войны здесь не бывал и только по рассказам хозяйки отеля, который тоже теперь был превращен в военный санаторий, мог судить о жизни, царившей в Кюлюнгсборне в мирное время.

После завершения дела «Красной капеллы» Карл Беккерт получил отпуск. На этот раз — он уже понимал — бессрочный.

Один из арестованных по делу «Красной капеллы» оказался врачом. Он-то и сказал ему, что дни его сочтены. Беккерт сначала не поверил. Поехал к видному специалисту — отоларингологу, представился под вымышленной фамилией, хорошо заплатил и попросил сказать правду. И тот подтвердил страшный диагноз.

Почему же доктор Керстен, которому он так верил — ведь он личный врач самого рейхсфюрера, — сказал ему тогда неправду? Ведь он показывался ему еще год назад… И, возможно, тогда еще можно было что-то сделать. Неужели с ним эти господа поступили, как с собакой, которую спускают на медведя, чтобы она его выманила из берлоги, прекрасно зная, что медведь задерет ее?..

Что ж, он нашел «берлогу»! Конечно, не только его заслуга в этом. В облаве участвовали многие; но он был в числе первых, вышедших на след.

У него была хорошая хватка. Он это знал. И они это знали и использовали его. До последнего… Разве так платят за преданность?.. Теперь же все лавры пожнет Паннвиц, этот выскочка, который быстро выдвинулся при расследовании покушения на Гейдриха. Так было всегда! Он подготавливал почву, сеял, а урожай собирали другие. Если бы он не «расколол» тогда этого брюссельского радиста, они бы еще тыкались, как слепые котята…

Да, тогда был критический момент. Не попадись этот радист, не сносить бы многим головы. Рейхсфюрер был сильно разгневан, что дело «Красной капеллы» двигалось, как он считал, медленно. Дилетанты! Они не понимают, что фрукт должен созреть.

За несколько месяцев Беккерт нащупал многие связи «Красной капеллы», но не хватало главного звена. Охота за тайными передатчиками в Берлине должна была вот-вот закончиться удачно. И вдруг в последний момент они все разом замолчали. Следовало предположить самое худшее: «красным пианистам» стало известно о том, что люди Беккерта подобрались к самому их дому.

И вот когда берлинские передатчики умолкли, вдруг заработал передатчик в Брюсселе. По интенсивности передач можно было предположить, что он работает не только «за себя», но и за другие замолкнувшие на время радиоточки. Надо было во что бы то ни стало взять этого радиста. Беккерт пошел к Шелленбергу, и тот подчинил ему брюссельскую группу радиоперехвата и людей из отдела РСХА в Брюсселе. Беккерт сам разработал операцию: все было продумано до мелочей, вплоть до того, чем обмотать сапоги, чтобы ни малейшего звука, когда они будут подниматься по лестнице. И они его взяли! И передатчик. И две незашифрованные радиограммы, которые он не успел сжечь.

Когда Беккерт, надев очки, прочитал их, ему стало жарко. Радиограммы содержали важнейшие детали плана «Бляу» — летнего наступления немцев на Южном фронте.

Беккерт, оставив в доме засаду, взял с собой захваченного радиста и на двух машинах помчался в Берлин. Начальник имперской контрразведки полковник фон Бентивеньи, прочитав радиограммы, воскликнул:

— Этого не может быть!

— Но это так, господин полковник, — ответил Беккерт.

— Надо немедленно доложить фельдмаршалу! Следуйте за мной.

Такой же была реакция и Кейтеля. Лицо его побледнело.

— Как же теперь сказать фюреру?.. Наступление уже началось. Машина запущена. Ее не остановить…

Беккерт по-штатски пожал плечами.

— Идите, — приказал Кейтель. — Займитесь этим радистом. Будете докладывать лично мне.

Беккерт вскинул руку: «Хайль Гитлер!» У Беккерта был свой метод. Он не пытал своих подследственных. Когда они упорствовали, он водил их на допросы других, тех, кто был уже сломлен пытками, и говорил:

— Ты видишь, мальчик, это выше человеческих сил. Они заговорили, но уже поздно. И я не хотел бы, чтобы из тебя вытянули признания вместе с жилами. Кроме того, ты должен понять и меня. Я же не могу прийти и сказать им: у меня ничего нет. У меня ничего не получается. Он ничего не говорит. Тогда они возьмут тебя к себе. И будет плохо. И тебе, и мне! Ты должен сказать мне самую малость. Назвать одну-две фамилии, адресок. Тогда я могу доложить: он рассказал все, что знал, и мы займемся другими. Я твердо обещаю тебе, что добьюсь для тебя заключения в концлагерь. Не вот этого, — Беккерт решительно провел рукой по шее, — а только концлагерь… Да и концлагеря у нас разные. Если мы с тобой задружим, я шепну словечко за тебя моему другу Акселю. Он комендант Барта. А концлагерь — это жизнь! Видишь, как поворачивается война… Кто знает, может, год-два — и ты на свободе. И в ореоле мученика. То, что ты мне скажешь, никто не узнает. Ты же видишь, я даже ничего не пишу. А откуда я узнал это имя? У меня в подвале сидит еще пятнадцать человек. Может, это сказал мне кто-то из них…

Долго Беккерт работал с радистом, пока тот не назвал имя — Кент. А от Кента ниточка тянулась в Швейцарию.

Словом, по зернышку, по зернышку… Это все надо уметь. Ведь люди Мюллера взяли радистку в Брюсселе еще год назад. Ну, конечно, сразу пытки, ультрафиолетовое облучение… А она — возьми и помри на допросе. Нет, надо все это уметь…

То, что среди «Красной капеллы» не было профессионалов и работали они, естественно, как дилетанты, не по шаблону, сбивало не раз с толку сыщиков Шелленберга и Мюллера, который тоже вскоре подключился к делу. Непосредственно же всей операцией теперь руководил штурмбанфюрер Паннвиц. Он обосновался в Париже в отеле «Лютеция» на площади Курсель.

Осенью сорок второго года, когда начались повальные аресты, Беккерт встретился с тем самым подследственным — врачом, раскрывшим ему глаза на то, что дни его сочтены. Беккерт и сам чувствовал себя уже отвратительно и начинал думать, что Керстен сказал ему не все.

Но одно дело думать, догадываться, а другое — знать.

Несколько дней Карл Беккерт жил в состоянии, близком к шоку. Полное безразличие ко всему! А мысли все об одном и том же…

После консультации со специалистом-отоларингологом сомнений не осталось — конец близок. Впервые Карл задумался о своей жизни. Прожил он ее. Зачем? Что оставил после себя? Даже сын погиб во время бомбежки…

Когда-то Беккерт гордился тем, что служил закону. Очищал общество от нечисти! Очистил ли?

В тридцать первом году Беккерт непосредственно занимался делом племянницы Гитлера Гели Раубаль. Он установил, что Гитлер всю жизнь преследовал ревностью свою племянницу. Еще когда она была восемнадцатилетней девушкой и жила с дядей в одной квартире, Гитлер не раз оставлял ее под «домашним арестом», стоило ему только узнать, что за девушкой кто-либо поухаживал. Позже это подтвердил и духовник Гели отец Пант: «Да, я разрешил похоронить Гелю в освященной земле, потому что она покончила с собой не по своей воле… А в этих случаях господь разрешает нам делать исключение».

О любовной связи, а следовательно о кровосмесительстве, довольно прозрачно намекнул шофер Гитлера Эмиль Морис, который сам было пытался поухаживать за Геленой, но получил от хозяина такую взбучку, что больше даже не решался приблизиться к девушке.