Хабекер оживился:

Вот как? Однако, по моим сведениям, между послом Мольтке и графом фон Топпенау пробежала кошка?

— А! — сказал Штейн. — Нужно знать Эриха. Он ведь мечтал быстро получать чины, а Мольтке его придерживал. Не спешил представлять. Вот Эрих однажды и нажаловался министру.

— Фон Риббентропу? — спросил Хабекер.

— Да, — сказал Штейн. Они близко знакомы. В тридцать восьмом фон Топпенау ездил на партейтаг в Нюрнберг, встретил Риббентропа и воспользовался случаем. Мольтке пришлось объяснять в Берлине, почему он тормозит продвижение графа.

— И что же?

— Да ничего. Топпенау дали звание советника. Намечался его перевод не то во Францию, не то в Бельгию, но потом события повернулись так, что перевод отложили, а в тридцать девятом перевод вообще стал бессмысленным.

— Ага! — кивнул Хабекер. — Скажите, а этот случай не повлиял на взаимоотношения посла и фон Топпенау?

— Почти не повлиял. Видимо, Мольтке не хотел портить отношения.

Хабекер вертел в пальцах карандаш.

— Скажите, что он за человек, граф фон Топпенау? — спросил Хабекер. — Вы знали его в течение трех лет. Наверняка у вас есть собственное мнение.

Штейн помолчал. Видимо, рассчитывал, не навредит ли себе, высказав больше, чем необходимо. Снял руки с подлокотников, вздохнул.

— Видите ли, — сказал он, — граф принадлежит к нашей лучшей аристократии. В прошлую войну служил в Кавалерии, воевал... Русских ненавидит с фронта, а слова «коммунизм» вообще слышать не может.. В партию вступил раньше многих других дипломатов. Еще в тридцать третьем.Но..

— Но?! — подхватил Хабекер. — Не стесняйтесь, господин советник. Все вами сказанное останется здесь.

— Я не стесняюсь, — недовольно возразил Штейн. — Я подбираю точное выражение... Граф несколько легко смотрит на жизнь.

— Легкомыслен, — констатировал Хабекер. — В чем же это выражается?

Штейн не спешил. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова.

— Видите ли, я понимаю, что некоторые взгляды и привычки воспитываются в человеке семьей, пребыванием в определенном кругу общества, — начал он. — И мне ясно, откуда у графа фон Топпенау тяга ко всему, что отдает архаикой. Его преклонение перед бывшим императором, его склонность многое прощать человеку, даже национальность, за одну только принадлежность к родовой знати.

— Что вы имеете в виду?

— Дружеские связи Топпенау с польскими магнатами, — сказал Штейн. — Они ни для кого не являлись секретом, криминаль-комиссар. Наверное, вы слышали о скандале, который случился в тридцать девятом?

— Пожалуйста, подробнее, — попросил Хабекер. Я ничего не знаю.

— Может быть, и не стоит вспоминать об этой истории? — неуверенно сказал Штейн. — Собственно говоря с ней давно покончено...

— Пожалуйста! — повторил Хабекер. Штейн почесал бровь.

— В конце тридцать девятого, после оккупации Польши, графа послали в служебную командиров в Варшаву, — нехотя сказал он. — Фон Топпенау в обществе весьма уважаемых дипломатов и офицеров. И самым настоящим образом шокировал их, возмущаясь результатами наших бомбардировок, а также решением оккупационных властей, которые обошлись с прежними друзьями графа так, как они этого заслуживали.

— Граф выражал недовольство арестами польской сволочи?

— К сожалению, да, — кивнул Штейн. — Потом Эрих объяснял свое поведение заботой об интересах рейха. Говорил, что польских магнатов следовало привлечь к сотрудничеству, а не превращать во врагов.

— Когда «потом»? — спросил Хабекер.

— Графа отозвали из Варшавы сразу же, — сказал Штейн. — И некоторое время не допускали к делам. Вот тогда он и писал объяснение фон Риббентропу.

— Понятно, сказал Хабекер. — Но если я правильно понял, фон Топпенау удивлял вас отнюдь не приверженностью к родовой знати?

— Пожалуй, — сказал Штейн. — Эту глупость можно хотя бы понять.

— А какие глупости графа понять было трудно?

Штейн снова повозился в кресле, уставился на носки лакированных ботинок.

— Фон Топпенау многие находили умным человеком, — начал Штейн издалека. — Да и сам он был о себе высокого мнения. Иногда в шуточку называл себя старой лисой... Когда я приехал в Варшаву, меня предупредили, чтобы держал ухо востро: фон Топпенау умный интриган, он может втравить в такую склоку, что не сразу вы берешься.

Штейн покачал головой, усмехнулся, исподлобья посмотрел на Хабекера.

— Предупреждали не зря, — сказал Штейн. — Я довольно быстро убедился, что фон Топпенау мастер передавать и сочинять сплетни, способные рассорить людей на смерть. У него просто страсть к этому занятию. И надо сказать, делал он свои финты очень ловко. Комар носа не подточит.

Благодаря Топпенау все сотрудники посольства смотрели друг на друга с подозрением, а самого графа каждый считал доброжелателем. Иной раз это выглядело смешно. Действительно смешно.

— Зачем это было нужно фон Топпенау, по-вашему, господин советник? — полюбопытствовал Хабекер.

— Мне кажется, он не преследовал никакой особой, скрытой цели, кроме единственной — поиздеваться над человеческими слабостями, лишний раз убедиться в низменности человеческой натуры, — ответил Штейн. — А может быть, находясь в довольно ложном положении - третий секретарь, но доверенное лицо посла, -Топпенау испытывал потребность в подлинной, а не мни мой власти над людьми и удовлетворял эту потребность подобным образом.

— Жажда власти? — задумчиво протянул Хабекер. -Так.

— Фон Топпенау честолюбив, — заметил Штейн. -Да, пожалуй, это была жажда власти. Впрочем, не исключено, что ему просто хотелось независимости, какой он не обладал.

— Власть и есть высшая форма независимости, — сказал Хабекер. — Власть и деньги... Кстати, вы не сказали, почему посол Мольтке тормозил служебное продвижение графа. Вероятно, у посла имелись достаточно веские при чины, чтобы не помогать близкому человеку?

— Да, наверное, — согласился Штейн. — В свое время в посольстве толковали об этом... Полагали, что Мольтке не видит у графа настоящего служебного рвения, опасается его склочного характера, не одобряет его увлечений-

— Женщины? — спросил Хабекер.

— Да нет, — сказал Штейн. — Что там женщины. Они могут быть у каждого мужчины, а фон Топпенау вдобавок ограничивал свои связи кругом высшего варшавского общества.

Нет!.. Просто у графа существовала привычка к широкому образу жизни. А это требует соответствующих расходов. Я не говорю о таких мелочах, как гардероб, туалеты жены, званые обеды, хотя и они поглощают уйму денег. Ведь надо и квартиру иметь получше, и автомобиль, и шофера содержать, если уж ты запросто принят у тех же Потоцких. Да и карманные у этих господ побольше, чем у нас с вами, криминаль-комиссар.

— Разве у графа не было служебного автомобиля? — удивился Хабекер. — Разве его квартиру не оплачивало государство?

— Служебным автомобилем пользовались все, — сказал Штейн. — А государственная квартира фон Топпенау не устраивала. Мала. Граф брал положенные квартирные, но прикладывал свои деньги и снимал квартиру значительно лучшую. Он вечно нуждался в средствах. Занимал направо и налево.

— Вот как? Однако фон Топпенау состоятельный человек-

— Да, у его отца имение в Пруссии, а за женой он взял хорошее приданое. Но графиня фон Топпенау — женщина властная, а ее родные вовсе не дураки. В брачном контракте оговорено право графини на владение собственным имуществом. Таким образом, к жениным капиталам граф Доступа не получил. Что же касается имения в Пруссии, то~ Видите ли, фон Топпенау-старший женился в начале тридцатых годов на молодой женщине, а в таких случаях сыновьям посылают меньше, чем те хотели бы.

— Да, да, — согласился Хабекер. — История обычная. Значит, Эрих фон Топпенау был вовсе не так богат, как представлялось другим?

— Ну, бедняком его не назовешь, — усмехнулся Штейн. — Но нужду в деньгах граф испытывал. И пополнял свою кассу всеми возможными способами. Его знали как крупнейшего игрока на бегах. Картами граф тоже не брезговал. Как говорится, клевал по зернышку где только мог.