— А че так? — Спросил Хасана Туркмен.

— Да ему по затылку траком уеб-ло, череп проломился, вроде в сознании, но это шок, а так не знаю, что будет. Капитан медиков как-то так посмотрел на него после перевязки, по лицу капитана было видно, что ничего хорошего Шавдета не ждет.

— А как это ему траком угораздило?

— По броне он в это время лазил, а в тот момент, когда мина е-нула, он на подкрылке стоял, как раз над этим катком. Если даже выживет, один х-й дураком останется.

— Да все мы дураками отсюда вернемся, кто-то больше, кто-то меньше, — сказал Туркмен.

— Но мы-то хоть целые пока, — сказал я, глядя на Туркмена.

— Да целые, и вроде нормальные, но это мы здесь нормальные, а там, на гражданке, мы для всех дураки, вот посмотрите, — ответил Туркмен.

— Это почему еще? — спросил я удивленно.

— Почему? Да потому! Вот представь, вернешься ты на гражданку, ну там встреча, пьянка и так далее. Начнешь со своими корешами о житье-бытье базарить, они будут тебе рассказывать, как они на танцах балдели, баб снимали, смеяться будут, веселится. А ты что им расскажешь? Может про то, как ты здесь пыль глотал вперемешку с песком и свинцом, да? Про выжженные кишлаки расскажешь, про эти проклятые горы. А может, ты им расскажешь, как друзей своих хоронил? Ну, может, ты им про это все и расскажешь в пьяном бреду. Но поймут ли они тебя? Да, они будут слушать тебя, развесив уши, и может даже посочувствуют, но через пять минут они про эти твои рассказы забудут. А ты сам забудешь все это когда-нибудь? Я думаю, навряд ли. А насчет баб, что ты им расскажешь? Вот твоя баба, — Туркмен дернул за ствол моего АКСа. — Вот ее ты каждый день обнимаешь, с ней засыпаешь, с ней просыпаешься, гладишь ее, ухаживаешь за ней, и нет для тебя ближе ничего, кроме вот этого автомата. Помните, я вам рассказывал про пацана из моего города, который пришел из Афгана в восемьдесят первом? Он по началу тоже был веселый такой, про Афган иногда рассказывал, а потом замкнулся в себе, начал бухать беспробудно, а в оконцовке пошел в горы, забрался на скалу, прыгнул с нее и разбился. Я тогда думал, что это он по пьяне замкнул, или у него крыша съехала, но теперь я понимаю, почему он это сделал. Вот так, мужики, мало с войны живым вернуться, надо еще после нее жить как-то. И молите бога, что вы родились не в этой проклятой стране, а то бы бегали сейчас по расщелинам и кяризам вон от этих вертушек, — Туркмен показал на приближающиеся со стороны Шинданта вертушки, их было четыре. — А кто его знает, может завтра война придет и в наш дом, — закончил Туркмен и залез в водительский люк БТРа.

Мы сидели с Хасаном и молча смотрели друг на друга. На Туркмена, бывало, находили философские заходы, я особенно не придавал значение его душевным порывам, просто мне было наплевать, что будет завтра, но в такие моменты мы не спорили с Туркменом, может потому, что в его словах все таки была доля правды.

Разведчики поснимали со своей машины все необходимое и взобрались наверх, потом они погрузились в оставшуюся БМПшку, и мы двинулись к колонне. Спустя полчаса колонна двинулась дальше, уже отъезжая, мы наблюдали, как одна вертушка отделилась от остальных и, описав круг, выпустила несколько ракет в место, где находилась брошенная БМПшка, после чего она взяла курс на кишлак, догоняя своих, и скрылась из виду.

Проехав несколько километров, Туркмен снова отдал мне руль и полез в отсек отдыхать, Хасан тоже завалился на десантное сидение, и вскоре они с Туркменом мирно уснули. Урал перелез на командирское сидение и, достав из кармана письма, стал их перечитывать, а Сапог, сидя на вещевом мешке, что-то шил, то ли подменную куртку от ХБшки, то ли штаны.

Я глянул на Урала, читающего письма, — меня в очередной раз взяла жуткая тоска, как все-таки много значат для солдата письма из дома, и как тоскливо, когда эти письма не получаешь; я уставился в лобовое стекло и постарался отогнать эти тоскливые мысли, но они цепко сидели у меня в голове. Не зная, как отогнать от себя эти мысли, я взял шлемофон и надел его, эфир молчал, далее я прогулялся по волнам, — голос Америки трепался о какой-то ерунде, навроде того, что, мол, афганское правительство приняло ряд чрезвычайных мер по борьбе с мятежниками и, в общем, всякая хрень в этом роде, я снял шлемофон и бросил его на колени.

Колоннна повернула немного восточнее, и пыль сдувалась ветром в сторону, теперь хорошо было видно впереди идущий БТР и ориентироваться стало легче. Но долго это не продолжалось, примерно через час колоннна опять взяла прежний курс, и снова пыль заволокла окно.

К вечеру ветер стал утихать, и жара спала, колоннна въехала на горную дорогу, и километров пять мы ехали над обрывом, я поначалу хотел разбудить Туркмена, чтоб он сел за руль, но, немного подумав, не стал его будить, пусть спит, когда проснется — сам сядет за управление. Местами дорога была настолько узкая, что камни из-под колес улетали в пропасть. Техника двигалась по горной дороге очень медленно, на поворотах танки передвигались небольшими рывками, эти пять километров мы преодолевали больше двух часов. Но вот наконец-то колоннна вышла в долину, а горы остались где-то сбоку, командир объявил в эфир, что примерно через час колоннна будет на месте.

Колонна развернулась перпендикулярно горам и направилась в сторону Иранской границы. Проснулись Туркмен и Хасан, Туркмен сел за руль, а мы с Хасаном вылезли на броню, почти все экипажи БТРов сидели на броне. Ветер окончательно стих, и пыль больше не стояла столбом над колонной, солнце тоже начинало закатываться за горизонт, и жара совсем спала. На земле Афгана наступила благодать, вечерело, снаружи не холодно-не жарко, лишь изредка ощущалось легкое прохладное дуновение, очень красиво смотрелся закат солнца. На броню вылезли Урал с Сапогом, они уселись рядом с нами.

— Ну что, Сапог, как тебе видуха Афгана. Красиво? — спросил я Сапога, показывая на зарево заката.

— Да, нормально, — ответил Сапог.

— Э-э-х! Ну что, пацаны, может обдолбимся на фоне этой красоты?! — воскликнул Хасан, после чего достал чарс и пару сигарет.

— Забивай, Хасан, забивай, сейчас не грех курнуть, никаких тебе обломов, ни жары, ни ветра, ни стрельбы, — ответил я ему и спросил Сапога: — Сапог, а давай курни немного плану, а то ведь так и не поймешь всей этой жизни до конца.

— Ну ладно, попробовать можно, — ответил, колеблясь, Сапог.

— Курни-курни, Сапог, а то ведь не познаешь настоящего кайфа, — добавил Хасан, забивая сигареты.

— Туркмен, а ты как насчет курехи? — крикнул я в люк.

— Не, я не буду, мне и так ништяк.

— Ну, как хочешь, наше дело преложить.

Хасан прикурил одну сигарету и передал мне, я пару раз затянулся и передал косяк Сапогу.

— На, Сапог, держи, втягивай дым вместе с воздухом. Видел, как я делал?

Сапог кивнул и взял косяк, он его повертел, потом поднес к губам и начал втягивать дым.

— Сапог, ну че ты ссышь, ближе подноси «гильзу», не бойся косяк тебя не укусит, — сказал я.

Сапог затянулся и стал кашлять.

— Я же тебе говорю, с воздухом тяни, дурак.

Откашлявшись, Сапог сделал еще одну затяжку, но уже послабее, выпустив дым он произнес:

— Я слышал, что с первого раза обычно не цепляет.

— Где это ты слышал? — спросил Хасан, и затянулся дымом от второго косяка.

— На гражданке еще, — ответил Сапог.

— Это на гражданке с первого раза не цепляет, а в Афгане цепляет еще до того, как косяк забьешь, — сказал я, смеясь.

— Почему? — спросил Сапог, выпуская дым, и одна бровь его резко поднялась вверх.

Я заметил, что Сапога уже начало накрывать, но он об этом пока еще не знает.

— Да ты передавай косяк дальше, а то с брони свалишься, — сказал я Сапогу.

— Че?

— Косяк, говорю, передавай Татарину. Замкнул что ли?

— А-а. А почему? — вдруг ляпнул Сапог, отдавая косяк Уралу.

— Че почему? — я уставился на Сапога.