Моторы ревели на повышенных оборотах, но скорость держалась небольшой; обледенение было настолько сильным, что антиобледенительное устройство боролось с ним на пределе возможностей, самолет плохо слушался рулей, отяжелел. Нужно было немедленно садиться. Этого требовало и радио земли. Почти каждую минуту в головных телефонах звучал басовитый голос, в котором летчики без труда узнавали командира эскадрильи: когда в воздухе складывалась сложная обстановка, капитан Мещерин сам садился за микрофон.

— «Сокол» Двадцать седьмой! «Сокол» Двадцать седьмой! — гудели телефоны. — Возвращайтесь! Где находитесь? Дайте свое место! Как поняли? Я — «Весна»! Прием!

Борисов включал радиопередатчик, отвечал:

— «Весна»! Я — Двадцать седьмой! Нахожусь западнее вас в тридцати километрах. Иду на привод. Все в порядке. Прием!

«Иду на привод» означало, что самолеты летели на приводную аэродромную радиостанцию по ее лучу. Этот метод тогда только внедрялся в самолетовождение, но перегонщики владели им, и потому штурман Рачков уверенно прокладывал путь машинам домой.

Группа лейтенанта Борисова возвращалась с боевого задания. Час назад воздушный разведчик обнаружил в районе Либавы небольшой конвой противника. На его перехват и были подняты дежурные торпедоносцы. Взлетели парами; Борисов с младшим лейтенантом Ермышкиным и замкомэск первой эскадрильи Комлев со Стафиевским. На маршруте самолеты попали в сильный снегопад, началось интенсивное обледенение, и полет пришлось прекратить. Борисов повел своих в Паневежис.

Снегопад все усиливался. Видимость сократилась до полукилометра. Местность впереди самолета просматривалась всего на несколько сот метров, в стороны чуть больше. Торпедоносцы летели у самой земли. Макушки деревьев, крыши хуторков, холмы и впадинки, перелески, поля и болота, укутанные снегом, мелькали с непостижимой быстротой. Михаил часто отрывался от пилотирования — поглядывал на темнеющий справа силуэт ведомого и, чтобы поддержать у молодого летчика уверенность, переговаривался с ним, предупреждал о каждом своем маневре. Где-то позади шла вторая пара с Комлевым, Борисов ее не видел, но Демин постоянно докладывал о ней.

За Ермышкина Михаил беспокоился не случайно: он впервые взял с собой на боевое задание этого молодого и скромного летчика, чтобы «обкатать», И вдруг попали в такой переплет! В облаках на учебном самолете младший лейтенант летал довольно уверенно. Он и сейчас оправдывал надежды своего командира, в строю держался хорошо, на разворотах не отрывался. И все же Борисов волновался за него: предстояла нелегкая задача в такой круговерти вывести ведомого на аэродром, завести на посадочную полосу и посадить. В то время не существовало, как сейчас, специальной техники и электронной аппаратуры для обеспечения слепой посадки. Жизнь экипажа и сохранность самолета зависела только от мастерства летчика и его пилотажного искусства, от интуиции. Но о каком мастерстве могла идти речь, если Ермышкин еще полтора месяца назад был рядовым курсантом? Помочь сейчас ему мог только он, ведущий. Потому Борисов и поглядывал на ведомого, ободрял его.

За Комлева и Стафиевского Михаил не волновался — летчики были опытными, четыре месяца летали на перегонке.

— Миша! Подходим к границе аэродрома! — предупредил Рачков.

Летчик взглянул через форточку вниз. Граница аэродрома — где она? За белой завесой снега покачивались темные верхушки разлапистых елей и сосен — лес и лес! Но вот промелькнула знакомая просека с дорогой, началось заснеженное ровное поле — аэродром!

— Одиннадцатый! Я — Двадцать седьмой! Аэродром под нами. Выходите вперед и садитесь! — приказал Борисов Комлеву. — Прием!

— Двадцать седьмой! — Я — Одиннадцатый! Вас понял. Выполняю! Завожу ведомого на посадку. Прием!

Чтобы не мешать маневрам ведомой пары, Михаил пролетел подальше за поле аэродрома и там, отыскав знакомый хуторок, встал над ним в круг, прислушиваясь к радиопереговорам Комлева с землей и со Стафиевским.

Произвести посадку в таких сложных условиях даже опытным летчикам оказалось непросто. Прошло еще треть часа, прежде чем Стафиевский доложил о произведенной посадке.

Борисов с Ермышкиным продолжали кружиться в зоне, пока не получили приказа приземляться. Снегопад не прекращался. Рачков помог командиру экипажа разыскать аэродром и, когда внизу показалась чуть видимая в снегу серая лента бетонной полосы, дал посадочный курс.

Нелегкое это дело заводить ведомого на посадку, когда впереди, кроме миллиардов летающих снежинок, ровным счетом ничего не видно.

— Держись за мной, Двадцать девятый! — приказал ведущий Ермышкину, — Внимательно следи за моими командами и действиями. Не отрывайся! Посадочную полосу перед собой видишь?.. Запомни курс! А сейчас сделаем первый разворот. Приготовились! Разворот!

Самолеты отвернули влево. Под ними проплыла и скрылась ровная опушка леса, опять замелькали верхушки деревьев.

— Второй разворот!.. Вот так, хорошо!

Хорошо… Рачков по плечи высунулся из люка, пытаясь увидеть летное поле. Но его не видно за стеной снегопада. Штурман вполз назад в кабину, торопливо потер шерстяной перчаткой задубевшее от мороза лицо, сверился с показаниями магнитного компаса, проследил за секундной стрелкой часов. Пора!

— Делаем третий разворот! — звучит в эфире спокойный голос Борисова. — Выпускайте шасси!

— Шасси вышло. Лампочки горят!

— Добро!.. Делаем четвертый разворот. Переводите машину на снижение. Держитесь за мной. Меня видите?

— Вас вижу! Планирую! Выпускаю щитки! Снова Рачков до рези в глазах всматривается в снежную муть — ничего не видно! А самолеты подходят к земле все ниже и ниже. Наконец впереди засерела посадочная.

— Миша! Идем к полосе под углом! Доверни вправо двадцать!

Борисов дает команду ведомому. Самолеты подворачивают, но слишком быстро надвинулась на них полоса — уже на нее не попасть! Пришлось уходить на второй круг. Опять повторяются маневры и опять неудача. В кабинах холодно, через открытые форточки продувает насквозь. Но Михаил не чувствует холода. От нервного перенапряжения пот льется ручьем, застилает глаза, тяжелеют ноги. Летчик вытирает пот, поправляет очки и говорит прежним ровным голосом:

— Делаем четвертый разворот! Убирайте газ! Дайте посадочные щитки!

Серая полоса наползает на самолет. Через минуту Ермышкин доложил:

— Посадку произвел! Все в порядке! Заруливаю на стоянку!

Будто гора с плеч свалилась — так легко стало у Михаила на душе. Но трудности на том не кончились; снегопад продолжал усиливаться. Снова по памяти строит посадочный маршрут летчик. Помогает только Рачков:

— Доверни вправо на пятнадцать!.. Еще чуть-чуть!.. Так держать! Выпускай щитки!.. Эх, черт! Опять под углом. Уходи!

Только с четвертой попытки Борисову удалось точно зайти на посадочную полосу и сесть.

Когда на стоянке он вылез из кабины, ноги от слабости не держали тело. Пришлось сесть на груду чехлов.

Подошел Беликов, подал козью ножку. Но от усталости даже курить не хотелось.

В начале второй декады воздушная разведка заметила в Либаве скопление до трех десятков транспортов и боевых кораблей. Командование решило начать разработанную штабом военно-воздушных сил флота операцию «Арктур». При этом были учтены уроки комбинированного удара по Либаве 30 октября. Поэтому количество сил и средств было увеличено. Помимо восьмой минно-торпедной Гатчинской Краснознаменной авиадивизии привлекались по два авиаполка штурмовиков и истребителей из других авиасоединений флотской авиации, всего более двухсот самолетов. Прогноз погоды обещался хороший, следовательно, ожидалось сильнейшее противодействие гитлеровцев. Зато и балтийская авиация могла обрушиться на врага всей мощью.

Замысел операции сводился к тому, чтобы ударами штурмовиков сковать зенитные средства противника, а в это время пикирующие бомбардировщики и топмачтовики должны были мощными ударами нанести максимальный ущерб транспортам, кораблям и портовым сооружениям.