Осторожно, пробуя землю щупами, дошли до первых землянок. Тут у немцев стояло, должно быть, боевое охранение. Дальше шли ряды густой проволоки. Разыскали проход и двинулись по нему. Самое опасное место — подходы к боевому охранению — осталось как будто позади.

Кириллов спустил с поводка своего Дика и оглянулся на Маляхина, подошедшего вплотную:

— Вы бы держались подальше, товарищ лейтенант. Правила, они ведь обязательны для всех…

Маляхин убавил шаг. Он не успел заметить, что произошло. Может быть, Кириллов задел щупом проволочку, невидимую в траве, может быть, ее зацепила ногой собака — трава была такая высокая и густая, что скрывала даже крупного Дика, — но вдруг прогремел взрыв, и в воздухе просвистело несколько шрапнелин или осколков. Маляхина не задело. Дик тоскливо взвизгнул и бросился к Кириллову. Тот лежал неподвижно, приняв большую часть шрапнельных пуль на себя. Дик обнюхал его, подсунул морду под тело хозяина, точно пробуя поднять, потом лег рядом и горестно завыл.

Девушки работали далеко от того места, они не слышали взрыва и ничего не знали. Лишь вечером, когда команда уже подошла к лагерю, кто-то спросил дежурного по привычке, потому что тревога за товарищей постоянно жила где-то в глубине души или потому, что ее пробудила странная, необычная тишина в лагере:

— Все в порядке, ничего не случилось?

— Кириллов, — дежурный показал рукой в сторону, туда, где лежало привезенное с поля тело погибшего.

Девушки побежали, строй рассыпался. Валя Глазунова опередила подруг. Она упала на землю, обхватила руками мертвого, закричала громко, по-бабьи, никого не стесняясь, никого не замечая:

— Родной мой, любимый!

Она рыдала и билась на земле, девушки не скоро смогли ее увести…

По календарю уже начиналась осень, а дни стояли звонкие и ясные, на березах в лесу совсем еще не было видно желтых листьев, и легкий ветерок нес не осеннюю паутину, а сухую теплую пыль дорог и сладкие запахи ягод.

— Как в июле, — говорили девушки, вытирая разгоряченные лица. — Или тут, в Эстонии, настолько теплее, чем в наших краях?

Они шли уже по эстонской земле, но все вокруг было очень похоже на знакомые с детства леса и поля близ Ленинграда. Только вот жарко, но это просто выдалась такая погода. Разница была в другом: на ленинградской земле они видели сожженные врагом деревни и заросшие бурьяном поля-«зону пустыни», которую гитлеровцы оставили после себя. Тут же, в Эстонии, стояли нетронутые хутора, поля желтели ровной щетиной стерни — немецкие части стремительно бежали и многое уничтожить не успели. Все же война оставила свои следы и здесь, много следов. Девушки-минеры видели их, пожалуй, лучше, чем кто-либо иной.

Серые полосы шоссе уходили за горизонт, как натянутые ленты. Петляющие проселки взбегали на пологие холмы и терялись в зеленом сумраке леса. Война ушла вперед, а тут, в зелено-желтой тишине полей и лесов, все казалось спокойным и мирным. Но спокойствие это было обманчивым. Минеры настороженно двигались по пустынным дорогам, внимательно присматривались к поведению собак, прослушивая землю приборами, прощупывая ее металлическими прутьями.

Работы у девушек было опять больше, чем следовало взваливать на них согласно нормам, но взваливать приходилось, потому что война не ждала и с ее требовательным «надо» спорить никто не мог. И хотя снова усталость валила с ног и притупляла чувства, они шли вперед, радуясь по-летнему свежей зелени, тишине леса. Вид мирных хуторов на желтых полях и стад, спокойно пасшихся на лугах, согревал души, измученные зрелищем бесконечных разрушений.

А потом из молчаливых лесов, от тихих хуторов к ним приходили насупленные, встревоженные люди, и пропадало очарование задумчивой тишины, оставались лишь жестокие будни войны.

Люди рассказывали все о тех же минах, о страшных кладах, оставленных врагом. Для минеров это означало новую работу, часто сверх той, что сделали они по сегодняшнему приказу. Сколько раз так бывало!

Кажется, это случилось недалеко от Тарту. Пришли к ним два пожилых крестьянина — высокие, неразговорчивые, в шляпах с полями, свисавшими как шляпки грибов.

— Там поле худо, рожь стоял, убрать не можно. Минен, минен, бах-бах! — объяснял один из них. Его спутник молча кивал головой и смотрел на минеров с надеждой и сомнением.

Петров долго переспрашивал их, пока разобрался. Ржи в поле сжато немало, наверно, тонны две можно будет намолотить. Три дня только, как сжали, а вывезти не удалось. Началось наступление, и немцы, пытаясь задержать прорыв нашей пехоты, устроили оборонительный рубеж как раз на этом поле. Крестьянин с семьей спрятался в подвал, сидел, прислушиваясь к шуму боя. В подвале прятались двое суток. Когда стрельба утихла, вылезли наружу. Вокруг хутора не было никого. Немцев прогнали, и наши пехотинцы тоже ушли вперед. Хозяин бросился к беспокойно мычавшей, некормленой скотине, его сестра пошла посмотреть хлеб. Скошенная рожь стояла высокими бабками. Женщина только ступила на поле, и произошел взрыв. Ей раздробило ногу. Тут уж сбежались люди, вся семья и соседи. Пока раненую укладывали на телегу и обсуждали несчастье, соседский мальчишка не углядел, отпустил бычка, и тот тоже пошел на поле и подорвался.

— Совсем нельзя идти в поле. Просим, товарищи, хлеб пропадает…

— Понятно, понятно, — говорил Егор Сергеевич. — Завтра посмотрим ваше поле. Сейчас уже темнеет.

И с утра минеры на поле — далеко от дороги, где работала их команда. Для наметанного глаза картина выглядела довольно ясно. Немецкие противопехотные мины стояли длинной полосой в два ряда. Густо стояли, одна от другой через метр, разыскать их под холмиками мягкой земли, присыпанными соломой, было не так уж трудно. И девушки уверенно работали на минной полосе. Только в одном месте задержались. Минная полоса здесь прерывалась, но не там, где женщине раздробило ногу, и не там, где подорвался бычок, — те места были видны издали, чернели воронками, — нет, никаких следов сработавших мин здесь нельзя было заметить, но четырех штук в полосе не хватало.

Может быть, случайный пропуск, забыли поставить второпях? Однако минер не может рассчитывать на случайность, всему надо найти объяснение. И девушки кололи землю щупами, выслушивали прибором. Щупы ничего не показывали, прибор молчал.

— Под стогами, в бабках смотрели? — спросил подошедший сержант Тетерин.

— Нет, все мины в полосе.

— Мало ли что…

Тетерин направился к снопам и стал их осторожно осматривать.

— Ну, так и есть. Здесь они, чертовы грибочки.

Закончили работу, когда уже вечерело. Мины не разряжали, снесли в кучу и подорвали разом. В избах на хуторе звякнули стекла.

— Теперь все, теперь можете спокойно убирать хлеб, — устало сказал сержант хозяину.

Тот вынес из дома большой кувшин с теплым пенящимся молоком, жестом предлагая минерам попить. Жена крестьянина щедро резала большими, тяжелыми ломтями свежий, только сегодня испеченный хлеб и, кланяясь, просила солдат не отказаться от угощения.

— Чего ж, — согласился сержант, — молочка с хлебцем — это можно.

…Бомбу нашла Аня Родионова. Случилось это тоже недалеко от Тарту. Команда осматривала поселок, искала взрывоопасные предметы, оставшиеся после боев. Предметов хватало — снаряды, ручные гранаты, фугасы, — каждый из них мог в любую минуту вызвать несчастье.

Что можно — минеры увозили, что нельзя — подрывали на месте.

Бомба, которую нашла Аня, лежала в нескольких шагах от деревянного домика, неглубоко зарывшись в землю. Не очень большая бомба — на сто килограммов.

Аня осмотрела стального «поросенка», поставила красный флажок и направилась к домику с наличниками. За окнами висели аккуратные занавески. Аня вздохнула и поднялась на крыльцо. Надо было предупредить хозяев.

Ей открыл пожилой человек с трубкой в зубах, из-за его спины выглядывали женщина со старательно уложенной прической и двое детей. Аня стала объяснять, что бомба, лежащая возле дома, очень опасна и ее ни в коем случае нельзя трогать. Упала с самолета и не взорвалась, но это ничего не значит. Именно теперь, когда она была сброшена и ударилась о землю, ее взрывной механизм в таком состоянии, что может сработать от пустякового толчка.